Борис Нарциссов - Письмо самому себе - Стихотворения и новеллы

…с вечера свечи. Вещает в вещах
И пыльный, и сдавленный голос:
«За зеркалом, шкафом, за ложкой во щах
Сквозит потаенная полость.

К вещам прикрепляется прожитый день
И прячется сбоку и сзади;
Вот – в лавке старья огляди дребедень:
Она – точно кошка в засаде.

Не вывернуть мира с лица на испод,
Но мозг – и возможно, и должно.
Тогда постепенно проступит, как пот,
Сквозь явное мир позакожный.

Как пленка, порвется обычное вдруг.
Слова потеряют значенье.
– Ты влезешь сквозь легкий, приятный испуг
В надбавку к людским измереньям…»

Худой, голубой и спящий
По городу лунный человек пошел,
Огибая острые ящики
Домов, окутанных месяцем в шелк.

К Светлому были направлены
Зрачки, помутневшие, как опал.
И рот он кривил, как отравленный,
Попадая в черной тени провал.

Прозрачные и легкие знакомые
По воздуху плыли перед ним.
Лица, события и комнаты
В памяти лунной скользили, как дым.

Проснувшись, дневной и нормальный,
Временами он слышал на миг,
Как звал его опечаленно
Его голубой двойник.

Пыльники, пауки и свещеглазники
Населяли старый чердак:
Третьесортная нечисть, грязненькая
И страшная не так.

Пробегали и прятались шорохи.
Проследи – зададут слуху дел!
В полинялых изломанных шторах
Жил скелет – и желтел, и худел.

И о мире тихий печальник,
Залезавший днем под кровать,
Жил вампир там, великий молчальник,
Признававший лишь слово «сосать».

Так, событиями не обильна,
Протекала чердачная жизнь.
Только раз режиссера страшного фильма
Удалось им насмерть загрызть.

Ночью в сарае темно.
Двери от ветра в размахе.
Белое, в длинной рубахе,
Изредка смотрит в окно.

Некого ночью пугать-то:
Скрывшись, – опять на чердак;
Где-то под крышей горбатой.
Там, где уютнее мрак,

Снова белеет. А ветер
Ломится в дверь чердака.
Пробует окна, пока
Серым восток не засветит.

Улеглись и уснули люди.
На столе в потемках допел самовар.
И тогда, почуяв, что не разбудит,
Из мочки тихонько вылез угар.

Нырял и качался летучей мышью,
По комнатам низко паря.
Худыми руками, незрим и неслышим,
Ощупывал бледный свет фонаря.

А когда услышал дыханье ребенка,
Подполз с перекошенным липом,
И пальцы его, как нити, тонкие,
Сомкнулись на горле кольцом

Так за ночь никого в живых не оставил,
Ползал и нежился в печном тепле,
И только будильник, как лунный дьявол.
Круглым лицом сиял на столе.

В этом доме чертей плодили
По чуланам и темным углам.
По запечьям кикиморы выли,
Шевеля позабытый хлам.

А кикиморы любят, где жутко.
А в потемках кикимора – вскачь.
Тоже любит, свернувшись закруткой,
Слушать в спальнях придушенный плач.

Ну, а этого в доме довольно:
Сжатых губ и заплаканных глаз.
Знай, что если кому-нибудь больно,
То у пыльных под крышею пляс.

В этом доме сначала намучат,
И потом утешают – «не плачь».
А от этого нежить мяучит,
А потом кувыркнется и вскачь.

В этом царстве был толст император,
Как фарфоровый самовар.
Бриллиантом во много каратов
Был украшен держанный шар.

У министров по два шарнира
Было в очень в гибкой спине
Отклоняться – для прочего мира,
И другой ну, понятно вполне…

Шут был очень важной персоной,
Как и надо в сказке шутам.
Но дочурке больной и бессонной,
Он про зайчика пел по ночам.