Борис Нарциссов - Письмо самому себе - Стихотворения и новеллы

Я понял – конец. И скоро.
И надо к людям, наверх мне.
И странно – в пустых коридорах
Заблудиться боялся я, смертник.

Наверху были сумерки. Тучи
Были сизо-свинцовы и вески,
И по ним свеченьем бегучим
Возникали белесые блески.

Бородатый священник устало
Спускался к дощатым баракам.
Я пытался сказать ему: «Стало
Совсем как в Писании – мраком…»

«Апокалипсис…Да…» Он не кончил
И ушел понуро на требу.
Ощутимо тоньше и тоньше
Становилось время, а с неба,

Расплываясь, слабо, но внятно,
Точно в погребе пухлые цвели,
На свинцовом белесые пятна
Ядовитого света серели.

Очень черные глыбы и клубы
Вспухших сажею облаков.
Тихо. Ночь наступила игубы
Сжала плотно на много веков.

В небе диск воспаленный и красный –
То, что раньше называлось луной,
Роет путь в облаках и гаснет,
Кроет кровь на лице пеленой.

Снова выйдет и светит неверно
Вниз, на камни, обломки и рвы,
Мертвый город в черных кавернах –
Тех, что выел последний взрыв.

Он начался, как все предыдущие,
Обычной спешкой: поскорее, бегом…
И день-то был тоже, в сущности,
Обычнейшим вторником или четвергом.

Там, где была весна, было пасмурно,
И пахло почками тополей.
И не думал никто, что насморки
Были последними на земле.

Правда, собаки выли перед этим
И поэты писали стихи.
Но кудлатым псам и кудлатым поэтам
Не было кредита в оценке стихий.

И вдруг, внезапно, около одиннадцати.
Всё перестало существовать:
Ничего и пусто. А души вынутые
Зеленели слабо в пустоте естества.

То была благостность Промысла,
Чтобы не мучить ожиданием конца:
Электроны, планеты и всё прочее бросила
И в миг растворила под ногами жильца.

И когда всё было разрушено
И, как путь, зазмеился замирный дым,
То пошли по пути зеленые душеньки
Вверх и вниз, по делам своим.

Был мир как обшлаг брандмейстера:
Красное с золотом пополам
На фоне кромешной тьмы,
Склеенный лавовым клейстером
Из огненных орифламм.
А мы
На совсем минеральной ступени
Предавались космической лени.
Даже ангелы были растенья.
Но, архангелом мучим,
Орал минерал
И карабкался к огненным кручам.
Это – первый эон. А в хвосте – еще шестеро.
Был мир как мечта брандмейстера.

Всё пошло хорошо: наслоялись грузно периоды;
Поглядишь: тилозавра выудит
Из морей какой-нибудь бронтозавр.
А не то – с гиппогрифом выедет
Неподкованный ражий кентавр.
Но потом появился некий,
Имеющий узкий лоб.
Расплодился в щелях, как клоп, –
Съедобный, – от смерти отнекивался
И портил хороший космос:
Сначала в горилловых космах,
Потом – без штанов, но в тогах,
Потом – в штанах, но без тог.
Таща себе на подмогу
Всё, что зацапать мог.
И вот, без особого плана,
Уверяя, что сам с усам,
Трефовою мастью аэропланов
Козыряет по небесам.
Но, с мудростью агнца и кротостью змия,
Не видит, что всё это – зря,
Тонкой и пламенной стихии,
Из которой создан, не зря.
– Оттого, что текут эоны,
Для нас неслышно звеня,
И, как было во время оно,
Притекут пред Лице Огня.

Вечерами, ночами, в затишьи,
И в молчаньи, – когда я один.
Утомленной душою я слышу
Отдаленный призыв из глубин.

Это тот, кто не ведает смерти.
Отряхает рожденья покров
И в душе потревоженной чертит
Отраженья несознанных слов.

И в предчувствии вечной свободы
От земной и бескрылой души
Слышу: бурные, мощные воды
Из глубин набегают в тиши.