Евгения Доброва - Чай

Чавкают ноги в лужах.
Туфли больны ангиной.
Бальные хороводы уток
выкрашены рыжей сангиной.

Отбрезжил рассвет.
И — обидно! — сразу сумерки
бархатными пальцами прикрывают глаза,
и все — как будто бы — умерли.

Снова дубовой листвы растревожены улья.
Вот уже осень, а встретились мы в июле.

Холод. Горчичного цвета поля. Такой же горчицей
обиты кресла, диван…
Как так могло случиться,
что существует жена —
Марина ли, Вероника…
И в результате: тебя поди попробуй верни-ка!
Я пытаюсь унять — не выиграть — эту войну,
будучи продана в рабство вчерашнему сну
о прекрасном замке, парящем
над склоном холма.
Донжоны венчают вершину,
как голову шейха — чалма.

Ветра контральто… Пригорки,
овраги и пашни,
хотелось бы вас созерцать
из высо-окой башни
с ее барбаканами, окнами в небо, зубцами,
рвом, крепостною оградой и лютыми псами…

Громко звонит телефон, и с высокого склона
в бездну летят барбаканы, порталы, колонны…

Приходи к чаю, мама,
выбирай пряник самый
расписной-резной,
будь со мной.

Приходи к чаю, сестра,
завари зелье из трав,
сахар положи,
ворожи.

Приходи к чаю, брат,
в наш родной Вертоград,
отдыхай, играй —
это рай.

Приходи к чаю, душа.
Соли горсть, дегтя ушат —
все тебе, держись:
это жисть.

А вот и столик прикроватный.
На нем моя богиня держит
сосалки, склянки, валерьянки,
потертый томик взрослой книги,
вишневый, пухлый, коленкорный,
брошюру детскую
Бианки про синичек
и церковку из спичек.

Панно из накладных ногтей
Уж не шокирует гостей.
Нет, не квартира — косметичка!
По вечерам еще шарманка.
Все эти скрипки, фортепьянки,
шиньоны, шпильки, пузырьки
мое терпенье прогрызут!

И — изведут, сотрут мечту,
как неприличную тату.

Но что поделаешь — актриса.

И я, как раб у ног покорный,
ее, богиню, не осмелюсь…
И с горя — пиво и поп-корн…

Спи, ласточка моя.

В зимнем загородном доме,
в тишине и полудреме,
дни как нитка-канитель,
что в руках твоих неспешных
вьется долго и прилежно.
Лишь полночная метель,
дней поток нарушив мерный,
шлет неясный сон химерный.
Скрип калитки, стук петель —
полуночная метель
усыпляет чисто поле,
распадаясь на триоли.

Ты танцуешь ногами,
я танцую словами.
Мой журавль в небесах,
а твой — оригами.

Вот наконец собрались, добрались
посмотреть край земли,
где мачты и якоря, и Гумилев, мечтающий на корабли.
Бели заливом пройти по искрению, блеску воды —
можно сразу в таверну имени мичманской бороды,
взять по холодному пиву и сидеть, и смотреть,
как осеннее солнце вскрывает блестящую твердь.
Глянец вечерней воды. Уходящая роскошь.
Мысли, бликуя от моря, роятся о прошлом.
Ветер с залива, в парке играют мальчишки, вместо
шума авто — грохот привязанной к велосипедам
консервной жести.
И вдруг замечаешь: у тех, кто живет
среди штилей, штормов и закатов, взоры
имеют тавро цвета волн,
бирюзы Морского собора…

Возвращаясь, мы долго смотрели, как в небе
расцветки тигровых лилий
плыл над заливом, кренясь, купол северной Айя-Софии.

В этот раз
мы приехали в парк ближе к вечеру.
Уже выключили фонтаны.
Мы гуляли по берегу и по аллеям
и вдыхали липовый цвет.

Ровно в семь в парке появились дети,
Наводнили весь Петергоф.
На рулях их велосипедов
висели пакеты, в них звенели бутылки.

Каждый по своему маршруту,
они объезжали скамейки и урны.

И я подумала, что все они станут поэтами.
Как же иначе, если
все детство собирать бутылки
в приморских парадизах.

О, как долго меня не было дома!
Подхожу и вижу издалека:
горят наши окна.
Липа и клен, скамейка у клумбы — все те же.
Хлопает дверь, замок сыплет ржавчиной.
Вот я в прихожей.
Кошка вышла встречать, трется о пуфик холщовый.
Я снимаю пальто.
Разуваюсь.
Ставлю на место ботинки.
Рядом с ними, в углу,
в обувном каре у порога —
новые, ни разу еще не надетые
черные туфли сорокового размера
источают
едва уловимый
дух породистой кожи,
блестят лакировкой
при свете старинного бра.
— Петр, это твои? Тебе в школу купили? —
спросила младшего брата.
— Это дедушкины, — на ходу сказал Петька
и убежал по своим петьским делам.
«Туфли… — подумала я, — значит, туфли…
Зачем ему туфли, когда он восемь лет не встает…»