Евгения Доброва - Чай

В воздухе носятся души, орут, верещат,
сквозь пальцы струятся.
Сначала я думала, пыль, — но нет, оказалось,
не пыль.
Теософ Склифософ варит варево реинкарнаций:
кому руку подаст, кому — венчик, кому — костыль.

Варит-варит, мешает, попробует, отхлебнет…
Воздух густ, населен, как улица
в праздничный день.
А не страшно вот этим дышать?
Отчаянный коловорот
не тревожит? Да нет: отмахнешься —
и схлынет виденье.

Девочка с курицей ходит гулять после двух.
Курица трепана, мучена — в чем только дух?

Девочка с курицей в нашем подъезде живет.
Рыжая девочка, волосы цветом как йод.

Стоит ей только в дверях показаться, и тут
дети бросают свои самокаты и скейты, бегут:

— Дай посмотреть, подержать, поводить где трава!
Нитка за ножку привязана, тянется метра на два.

Медленно дом свою тень на лопатки кладет.
Рыжая девочка томно беседу ведет.

Слов не услышать, но ясно, все ясно и так:
в нашем дворе появился разменный пятак.

Девочка, кто же тебе эту птицу живую принес?
Бабушка? Мама? Сестра? Даррелл? Брем? Дед Мороз?

Помню ее немигающий ягодный глаз.
Ходит, словно в рапиде, — битая, видно, не раз.

Ни червяков не клюет, ни прочую мошкару.
Думает: сдохну, к чертям, я в такую жару.

Ни одной лужицы нет во дворе, ни ручейка.
Бестолочь за ногу дергает, и не слегка.

— Аня, обедать! — мама с балкона кричит, и весь разговор.
Девочка дергает нитку. Как труп, волочит через двор,

но, спохватившись, игрушку под мышку сует.
— Клюнет! — мальчишки кричат, но курица не клюет.

Курица думает: как бы из Аниных рук —
и на картину, что накалякал Бурлюк…

Август кончается, вот уже в школу пора,
да и дворовая всем надоела игра.

Солнце проело в газоне янтарную плешь.
Осенью мама не скажет тебе, что ты ешь.

Как много в детстве потребностей разных:
вырезать ромбик из мамина платья,
выкрасить стул анилиновой краской,
выстирать в луже парадную скатерть…

Но — вижу взгляд недобрый в очках,
грозящий мне палец, сверкающий лаком,
и я, некрасивая хмурая девочка,
прячусь под стол и не смею заплакать.

ВДНХ, дворец «Животноводство». Бык на крыше.
Есть такой балет… у Де Фалья.
Пока вспоминала его фамилью,
не знала, какая рифма повиснет ниже.

Неправильно вспомнила — «Бык» у Мийо.
Повиснет другая — полыхает жесть.
Крыша, солнце, птичье мумие.
Бык — в таком странном месте.

Бык вознесся в небо, тяжело копыто, но не тянет.
Как воздушный шарик, гелевый, прибился к туче.
Поднимите головы, мамы, няни,
ближе к небу — лучше.

Зажил обкусанный яблочный бок,
жизнь обернулась к мажорному ладу.
Деньги в кармане свернулись в клубок,
галстук влюбился в губную помаду.

Он нерешительно входит в ее спальню,
принюхивается к разлитому там запаху ее духов,
садится на край дивана,
взглядом скользит по ее полкам и книгам,
по раскинутым тут и там ее платьям,
платкам и шалям,
по тюбикам, кремам и пудрам, заведующим ее красотой,
по пустым упаковкам таблеток,
их слишком много даже для самой тяжелой болезни,
их слишком много на тумбочке,
на журнальном столе,
на промятом сиденье кресла,
их слишком много,
много,
много.

— Ну когда же она, переодевшись,
вернется из соседней комнаты?
Ну когда же она, переодевшись,
вернется из соседней комнаты?!

И она вернулась и сказала:
— Бывают же несносные дети!
Устроят дома госпиталь куклам,
а потом нигде не найдешь
ни одного аспирина!

Задрожал свет.
Нежирная осень (нарядные губы),
шаркая листяными ногами,
пролезает в дымоходы и трубы.

В Москве окна двустворчатые,
в Волгограде — трех;
в Рязани — кремль,
у Эли — эллипс,
у Юли — Юпитер.