Юз Алешковский - Средь других имен

Вам,
зарытым
в распадках, —
память.
Память.
Вам,
зарытым
рядами,—
Память.
Память.
Пусть
революции
горло
Звенит
над тусклыми
льдами.
Не разделяют годы.
Вы с нами.
С нами.
И, перешедшие
Лету
сомкнутыми рядами,
вы
поднимаетесь
к свету
с нами.
С нами.

После смерти хочу я, о Боже,
Быть густою травой придорожной,
Чтоб на мне отдыхали прохожие,
А особенно те — острожные…

Чтоб весною под сенью зеленой
Крепкий ландыш стоял горделиво,
И, ко мне наклонив свою крону,
Шелестела б веселая ива.

Чтобы перепел, тот, что не знает
Ни усталость, ни свист перелета
И опасностью словно играет,
Мог бежать по ковру без заботы.

А в июне, в разгаре цветенья,
В ароматах и росах купаясь,
Слушать птиц щебетанье и пенье,
В легком ветре неспешно качаясь.

Упоена полдневным зноем,
Пушинка в воздухе плывет,
Вдоль берега, над водопоем,
Всё выше под небесный свод.

Она была чертополоха
Частицей нежной и живой,
Но с налетевшим ветра вздохом
Умчалась к дали голубой.

Ассоциацией встревожен,
Я вижу: юноша Икар,
Мечтою пьян, неосторожен,
Возносит небу дерзкий дар.

Трепещут восковые крылья,
Их вероломно топит луч…
И вдруг, сознав свое бессилье,
Он падает на зубья круч.

Прошли века, и в дни Иоанна
Другой безумец взмыл и пал,
Но стал навечно осиянным
Его трудов печальный шквал.

Звенят шмели, струятся дали,
Пушинка больше не видна.
В реке коровы задремали.
Жара. Истома. Тишина.

Дыхание мороза рьяно,
И на поверхности стекла
Сквозная филигрань Ирана
Узором редкостным легла.

А между линий серебристых
Лег иней, выткав белый фон,
Меж линий резких и волнистых
И перепутанных, как сон.

Брюссельских кружевниц глазами
Я очарованно смотрю,
Но неумелыми руками
Искусных кружев не творю.

Гавайских пальм и попугаев
Взрастила русская зима,
И море без конца и края,
И в сеть попавшего сома…

Пейзажу не хватает солнца,
Но вот, алмазами горя,
Закат сверкнул в стекло оконца
Своим лучом из янтаря,

И заиграли позолотой
Вода и рыбья чешуя,
Как медом залитые соты,
Как пунша пенная струя.

И на хвосте у попугая
Зажегся радостью корунд,
А пальма, веером махая,
Рубины уронила в грунт.

Сменив печаль на восхищенье,
Игрой узора пленена,
Ловлю чудесное мгновенье,
В котором явь сильнее сна.

В Татьянин день тебя целую,
И обнимаю, и люблю,
И об отсутствии подарка,
Поверь, несказанно скорблю.
Разбитый нос тому порука,
Но, видит Бог, такая скука
Лежать в постели в Танин день,
Как старый, несуразный пень.
А Таня носится, как птица,
В халате облака белей,
Блатных нисколько не боится —
Она мудра, как Галилей.
В руке со шприцем, как с бокалом,
Вливает в жилы нам «коньяк».
И кажется палата залом,
Где заиграли краковяк.
И здоровея в честь Татьяны,
Мы ей желаем поскорей
Спать на пуху и пить допьяна
Подалее от лагерей.

На Гонолулу вечная весна,
Цветут лимоны, зреют ананасы,
И нежно плещется волна
О берега песчаного атласа.

На горизонте Тихий океан
Оберегает сон лазурного залива,
Чтоб весело росли и кактус, и банан,
И серебристо-смуглая олива.

Малайка с медно-бронзовым лицом
Бежит стремглав в бамбуковую рощу,
Где ждет ее, блестя в носу кольцом,
Любовник-негр — смешной и тощий.

Как на палитре — ярко и свежо, —
Лежат на рынке фрукты, зелень, рыба.
Метис-мальчишка пляшет под банжо,
А голый нищий спит, как каменная глыба.