Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

От этого Терека
          в поэтах
            истерика.
Я Терек не видел.
         Большая потерийка.
Из омнибуса
      вразвалку
сошел,
   поплевывал
         в Терек с берега,
совал ему
        в пену
          палку.
Чего же хорошего?
         Полный развал!
Шумит,
   как Есенин в участке.
Как будто бы
      Терек
         сорганизовал,
проездом в Боржом,
         Луначарский.
Хочу отвернуть
          заносчивый нос
и чувствую:
      стыну на грани я,
овладевает
      мною
         гипноз,
воды
   и пены играние.
Вот башня,
      револьвером
            небу к виску,
разит
   красотою нетроганой.
Поди,
   подчини ее
         преду искусств —
Петру Семенычу
         Когану * .
Стою,
   и злоба взяла меня,
что эту
   дикость и выступы
с такой бездарностью
         я
            променял
на славу,
       рецензии,
         диспуты.
Мне место
         не в «Красных нивах»,
               а здесь,
и не построчно,
          а даром
реветь
   стараться в голос во весь,
срывая
   струны гитарам.
Я знаю мой голос:
         паршивый тон,
но страшен
      силою ярой.
Кто видывал,
      не усомнится,
            что
я
   был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
         взвинчена хоть,
величественно
      делает пальчиком.
Но я ей
   сразу:
      — А мне начхать,
царица вы
          или прачка!
Тем более
         с песен —
            какой гонорар?!
А стирка —
      в семью копейка.
А даром
      немного дарит гора:
лишь воду —
      поди,
         попей-ка! —
Взъярилась царица,
         к кинжалу рука.
Козой,
   из берданки ударенной.
Но я ей
   по-своему,
         вы ж знаете как —
под ручку…
      любезно…
         — Сударыня!
Чего кипятитесь,
         как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас * ,
         мне
            много про вас
говаривал
         некий Лермонтов.
Он клялся,
         что страстью
              и равных нет…
Таким мне
      мерещился образ твой.
Любви я заждался,
         мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
         Попросту.
Да так,
   чтоб скала
         распостелилась в пух.
От черта скраду
         и от бога я!
Ну что тебе Демон?
            Фантазия!
            Дух!
К тому ж староват —
         мифология.
Не кинь меня в пропасть,
            будь добра.
От этой ли
      струшу боли я?
Мне
   даже
      пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
         тем более.
Отсюда
   дашь
      хороший удар —
и в Терек
       замертво треснется.
В Москве
        больнее спускают…
               куда!
ступеньки считаешь —
             лестница.
Я кончил,
         и дело мое сторона.
И пусть,
      озверев от помарок,
про это
   пишет себе Пастернак * ,
А мы…
   соглашайся, Тамара!
История дальше
          уже не для книг.
Я скромный,
      и я
         бастую.
Сам Демон слетел,
         подслушал,
               и сник,
и скрылся,
      смердя
         впустую.
К нам Лермонтов сходит,
            презрев времена.
Сияет —
       «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
           Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!

Гулом восстаний, на эхо помноженным,
Об этом дадут настоящий стих,
А я
    Лишь то, что сегодня можно,
Скажу о деле 26-ти

Нас
      больше европейцев —
            на двадцать сто.
Землею
   больше, чем Запад,
Но мы —
        азиатщина,
         мы —
            восток.
На глотке
        Европы лапа.
В Европе
        женщины
         радуют глаз.
Мужчины
         тают
         в комплиментных сантиментах.
У них манишки,
          у них газ.
и пушки
   любых миллиметров и сантиметров.
У них —
       машины.
         А мы
            за шаг,
с бою
   у пустынь
         и у гор взятый,
платим жизнью,
          лихорадками дыша.
Что мы?!
       Мы — азиаты.
И их рабов,
      чтоб не смели мычать,
пером
   обложил
          закон многолистый.
У них под законом
         и подпись
            и печать.
Они — умные,
      они — империалисты.
Под их заботой
      одет и пьян
закон:
   «закуй и спаивай!»;
они культурные,
           у них
         аэропланы,
и газ,
   и пули сипаевы * .