Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

«Кончайте войну!
        Довольно!
            Будет!
               В этом
                 голодном году —
невмоготу.
Врали:
   «народа —
        свобода,
            вперед,
               эпоха,
                  заря…» —
и зря.
Где
  земля,
     и где
      закон,
         чтобы землю
               выдать
                  к лету? —
Нету!
Что же
   дают
        за февраль,
         за работу,
              за то,
               что с фронтов
                  не бежишь? —
Шиш.
На шее
   кучей
      Гучковы * ,
           черти,
              министры,
                  Родзянки * …
Мать их за́ ноги!
Власть
   к богатым
        рыло
            воротит —
               чего
                 подчиняться
                     ей?!.
Бей!!»
То громом,
     то шепотом
           этот ропот
сползал
   из Керенской *
         тюрьмы-решета.
В деревни
     шел
      по травам и тропам,
в заводах
     сталью зубов скрежетал.
Чужие
   партии
      бросали швырком.
— На что им
      сбор
        болтунов
            дался́?! —
И отдавали
     большевикам
гроши,
   и силы,
      и голоса.
До са́мой
     мужичьей
         земляной башки
докатывалась слава, —
           лила́сь
              и слы́ла,
что есть
   за мужиков
        какие-то
            «большаки»
— у-у-у!
      Сила! —

Царям
   дворец
      построил Растрелли * .
Цари рождались,
        жили,
           старели.
Дворец
   не думал
        о вертлявом постреле,
не гадал,
   что в кровати,
           царицам вверенной,
раскинется
     какой-то
         присяжный поверенный * .
От орлов,
     от власти,
         одеял
            и кру́жевца
голова
   присяжного поверенного
              кружится.
Забывши
     и классы
         и партии,
идет
   на дежурную речь.
Глаза
   у него
      бонапартьи *
и цвета
   защитного
        френч.
Слова и слова.
      Огнесловая лава.
Болтает
   сорокой радостной.
Он сам
   опьянен
        своею славой
пьяней,
   чем сорокаградусной.
Слушайте,
     пока не устанете,
как щебечет
     иной адъютантик:
«Такие случаи были —
он едет
   в автомобиле.
Узнавши,
     кто
      и который, —
толпа
   распрягла моторы!
Взамен
   лошадиной силы
сама
  на руках носила!»
В аплодисментном
           плеске
премьер
   проплывает
         над Невским,
и дамы,
   и дети-пузанчики
кидают
   цветы и роза́нчики.
Если ж
   с безработы
         загрустится
сам
  себя
     уверенно и быстро
назначает —
      то военным,
            то юстиции,
то каким-нибудь
        еще
         министром * .
И вновь
   возвращается,
         сказанув,
ворочать дела
      и вертеть казну.
Подмахивает подписи
         достойно
              и старательно.
«Аграрные?
     Беспорядки?
           Ряд?
Пошлите,
     этот,
      как его, —
            карательный
отряд!
Ленин?
   Большевики?
         Арестуйте и выловите!
Что?
  Не дают?
      Не слышу без очков.
Кстати…
      об его превосходительстве…
                 Корнилове * …
Нельзя ли
     сговориться
         сюда
            казачков?!.
Их величество?
         Знаю.
         Ну да!..
И руку жал.
     Какая ерунда!
Императора?
      На воду?
           И черную корку?
При чем тут Совет?
         Приказываю
               туда,
в Лондон,
     к королю Георгу» * .
Пришит к истории,
        пронумерован
                 и скре́плен.
и его
   рисуют —
        и Бродский и Репин * .

Петербургские окна.
         Синё и темно.
Город
   сном
     и покоем скован.
НО
не спит
   мадам Кускова * .
Любовь
   и страсть вернулись к старушке.
Кровать
   и мечты
        розоватит восток.
Ее
  воло̀с
     пожелтелые стружки
причудливо
        склеил
           слезливый восторг.
С чего это
     девушка
        сохнет и вянет?
Молчит…
     но чувство,
         видать, велико̀.
Ее
  утешает
     усастая няня,
видавшая виды, —
           Пе Эн Милюков * .
«Не спится, няня…
         Здесь так душно…
Открой окно
      да сядь ко мне» * .
— Кускова,
     что с тобой? —
            «Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чем, Кускова?
           Я,
         бывало,
хранила
   в памяти
        немало
старинных былей,
        небылиц —
и про царей
        и про цариц.
И я б,
      с моим умишкой хилым, —
короновала б
      Михаила * .
Чем брать
     династию
         чужую…
Да ты
   не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
          я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
     я рыдать готова…»
— Господь помилуй
         и спаси…
Чего ты хочешь?
        Попроси.
Чтобы тебе
     на нас
        не дуться,
дадим свобод
      и конституций…
Дай
  окроплю
      речей водою
горящий бунт… —
        «Я не больна.
Я…
  знаешь, няня…
        влюблена…»
— Дитя мое,
         господь с тобою! —
И Милюков
        ее
      с мольбой
крестил
   профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
         в наши лета
любить
   задаром
        смысла нету. —
«Я влюблена», —
        шептала
            снова
в ушко
   профессору
        она.
— Сердечный друг,
         ты нездорова. —
«Оставь меня,
      я влюблена».
— Кускова,
     нервы, —
         полечись ты… —
«Ах, няня,
     он
      такой речистый…
Ах, няня-няня!
      няня!
         Ах!
Его же ж
      носят на руках.
А как поет он
      про свободу…
Я с ним хочу, —
        не с ним,
            так в воду».
Старушка
     тычется в подушку,
и только слышно:
        «Саша! —
            Душка!»
Смахнувши
     слезы
        рукавом,
взревел усастый нянь:
         — В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
        — В какого?
               В Сашку? —
И от признания
         такого
лицо
     расплы́лось
        Милюкова.
От счастия
     профессор о́жил:
— Ну, это что ж —
           одно и то же!
При Николае
      и при Саше
мы
  сохраним доходы наши. —
Быть может,
        на брегах Невы
подобных
     дам
      видали вы?