Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

В поцелуе рук ли,
        губ ли,
в дрожи тела
      близких мне
красный
      цвет
      моих республик
тоже
     должен
          пламенеть.
Я не люблю
         парижскую любовь:
любую самочку
         шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
           сказав —
               тубо —
собакам
   озверевшей страсти.
Ты одна мне
         ростом вровень,
стань же рядом
         с бровью брови,
дай
  про этот
      важный вечер
рассказать
     по-человечьи.
Пять часов,
        и с этих пор
стих
  людей
     дремучий бор,
вымер
   город заселенный,
слышу лишь
        свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
      молний поступь,
гром
  ругней
     в небесной драме, —
не гроза,
      а это
      просто
ревность
      двигает горами.
Глупых слов
         не верь сырью,
не пугайся
     этой тряски, —
я взнуздаю,
        я смирю
чувства
   отпрысков дворянских.
Страсти корь
      сойдет коростой,
но радость
     неиссыхаемая,
буду долго,
        буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
     жены,
        слезы…
           ну их! —
вспухнут веки,
         впору Вию.
Я не сам,
       а я
         ревную
за Советскую Россию.
Видел
   на плечах заплаты,
их
  чахотка
     лижет вздохом.
Что же,
      мы не виноваты —
ста мильонам
      было плохо.
Мы
  теперь
     к таким нежны —
спортом
      выпрямишь не многих, —
вы и нам
     в Москве нужны,
не хватает
     длинноногих.
Не тебе,
   в снега
      и в тиф
шедшей
   этими ногами,
здесь
     на ласки
      выдать их
в ужины
      с нефтяниками.
Ты не думай,
      щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
     иди на перекресток
моих больших
      и неуклюжих рук.
Не хочешь?
        Оставайся и зимуй,
и это
     оскорбление
        на общий счет нанижем.
Я все равно
        тебя
        когда-нибудь возьму —
одну
     или вдвоем с Парижем.

Москва
   меня
      обступает, сипя,
до шепота
     голос понижен:
«Скажите,
     правда ль,
         что вы
            для себя
авто
  купили в Париже?
Товарищ,
     смотрите,
         чтоб не было бед,
чтоб пресса
        на вас не нацыкала.
Купили бы дрожки…
         велосипед…
Ну
  не более же ж мотоцикла!»
С меня
   эти сплетни,
            как с гуся вода;
надел
      хладнокровия панцырь.
— Купил — говорите?
            Конешно,
              да.
Купил,
   и бросьте трепаться.
Довольно я шлепал,
            дохл
           да тих,
на разных
     кобылах-выдрах.
Теперь
   забензинено
            шесть лошадих
в моих
      четырех цилиндрах.
Разят
      желтизною
        из медных глазниц
глаза —
      не глаза,
        а жуть!
И целая
      улица
      падает ниц,
когда
      кобылицы ржут.
Я рифм
   накосил
          чуть-чуть не стог,
аж в пору
        бухгалтеру сбиться.
Две тыщи шестьсот
            бессоннейших строк
в руле,
   в рессорах
        и в спицах.
И мчишься,
        и пишешь,
            и лучше, чем в кресле.
Напрасно
     завистники злятся.
Но если
   объявят опасность
               и если
бой
  и мобилизация —
я, взяв под уздцы,
        кобылиц подам
товарищу комиссару,
чтоб мчаться
         навстречу
            жданным годам
в последнюю
      грозную свару.
Не избежать мне
        сплетни дрянной.
Ну что ж,
       простите, пожалуйста,
что я
     из Парижа
          привез Рено,
а не духи
       и не галстук.

Христу
   причинили бы много обид,
но богу помог
      товарищ Лебит.
Он,
  приведя резоны разные,
по-христиански елку празднует.
Что толку
     в поздних
         упреках колких.
Сидите, Лебит,
         на стихах,
              как на елке.