Генри Лонгфелло - Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения.

О, жизнь! О, прошлое! Гимны радости
Под небом — в лесах — над полями.
К любимой! К любимой! К любимой! К любимой! К любимой!
Но нет любимой, нет ее больше со мной!
Мы расстались навеки!

И песнь умолкает.
А все остальное живет — сияют светила,
И веют ветры, и длятся отзвуки песни,
И, жалуясь гневно, могучее старое море по-прежнему стонет,
Кидаясь на серый шуршащий песок на берег Поманока.
И желтый растет полумесяц — он опускается, никнет, лицом едва не касается волн.
И вот восторженный мальчик с босыми ногами в воде, с волосами по ветру,
Любовь, таимая прежде, потом сорвавшая цепи и ныне — заполыхавшая вдруг,
Значенье той песни, глубо́ко запавшее в душу,
И на щеках непонятные слезы,
Беседы — втроем, и звуки, и полутона,
И дикое старое море, чей ропот угрюмый
Сродни был вопросам, теснившимся в сердце ребенка,
И выдавал давно потонувшие тайны
Грядущему поэту любви.

Демон иль птица (сказала душа ребенка),
Ты пел для супруги? Иль, может быть, пел для меня?
Еще не прощался я с детством, уста мои спали,
Но вот я услышал тебя,
И мне открылось, кто я; я проснулся,
И тысячи новых певцов, и тысячи песен — возвышенней, чище, печальнее песен твоих,
И тысячи откликов звонких возникли, чтоб жить со мной,
Жить и не умереть никогда.

О ты, певец одинокий, ты пел о себе — предвещая меня,
И я, одинокий твой слушатель, я, твой продолжатель, вовеки не смолкну,
Вовеки не вырвусь, и это вовеки, и стоны любви в душе не стихнут вовеки,
Вовеки не стану ребенком, спокойным, таким же, каким был когда-то в ночи,
У моря, под желтой отяжелевшей луной,
Где все зародилось — и пламя, и сладостный ад,
И жажда моя, и мой жребий.

О, дай путеводную нить! (Она где-то здесь, во мраке.)
О, если вкусил я так много, дай мне вкусить еще!

Одно только слово (я должен его добиться),
Последнее слово — и самое главное,
Великое, мудрое, — что же? — я жду.
Иль вы мне шепнули его, иль шепчете, волны, издревле.
Из ваших ли влажных песков иль из пены текучей оно?
Что ж отвечаешь ты, море?
Не замедляя свой бег, не спеша,
Ты шепчешь в глубокой ночи, ты сетуешь перед рассветом,
Ты нежно и тихо лепечешь мне: «Смерть».
Смерть и еще раз смерть, да, смерть, смерть, смерть.
Ты песни поешь, не схожие с песнями птицы, не схожие с теми, что пело мне детское сердце,
Доверчиво ластясь ко мне, шелестя у ног моих пеной,
Затем поднимаясь к ушам и мягко всего захлестнув, —
Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть.

И этого я не забуду.
Но песню, которую темный мой демон, мой брат,
Мне пел в ту лунную ночь на седом побережье Поманока,
Я сплел с моею собственной песней,
С миллионами песен ответных, проснувшихся в этот час,
А в них — слово неба, и ветра,
И самой сладостной песни,
То сильное мягкое слово, которое, ластясь к моим ногам
Или качаясь, подобно старухе в прекрасных одеждах, склонившейся над колыбелью,
Шептало мне грозное море.

Когда жизнь моя убывала вместе с океанским отливом,
Когда я бродил по знакомым берегам,
Когда проходил там, где рябь прибоя всегда омывает тебя, Поманок,
Где волны взбегают с хрипом и свистом,
Где неистовая старуха вечно оплакивает своих погибших детей,
В этот день, это было поздней осенью, я пристально смотрел на юг,
И электричество души сбивало с меня поэтическую спесь —
Я был охвачен чувством, что эта кромка отлива,
Ободок, осадок, воплощает дух моря и суши всей планеты.

Мой зачарованный взгляд обращался на север, опускался, чтобы разглядеть эту узкую полоску,
Солому, щепки, сорняки и водоросли,
Пену, осколки блестящих камешков, листья морской травы, оставленные отливом отбросы,
Я проходил милю за милей, и разбивающиеся волны ревели рядом со мной.
И когда я снова и снова искал подобия,
Ты, Поманок, остров, похожий на рыбу, преподнес мне все это,
Пока я бродил по знакомым берегам,
Пока с наэлектризованной душой искал образы.

Когда я брожу по незнакомым берегам,
Когда слушаю панихиду, голоса погибших мужчин и женщин,
Когда вдыхаю порывы неуловимых бризов,
Когда океан подкатывается ко мне все ближе и ближе с такою таинственностью,
Тогда для бесконечности я тоже значу не больше,
Чем горсть песчинок, чем опавшие листья,
Сбившиеся в кучу и завалившие меня, как песчинку.