Генри Уодсуорт Лонгфелло: Песни о неграх

Когда из книги мне звучал
Твой голос величаво, строго,
Я сердцем трепетным взывал:
«Хвала тебе, служитель бога!»

Хвала! Твоя святая речь
Немолчно пусть звучит народу!
Твои слова – разящий меч
В священной битве за свободу.

Не прерывай свой грозный клич,
Покуда ложь – законом века,
Пока здесь цепь, клеймо и бич
Позорят званье человека!

Во глубине твоей души
Господень голос непрестанно
Зовет тебя: «Пророк! пиши!» —
Как на Патмос – Иоанна.

Пиши кровавые дела
И возвести день скорби слезной,
День гнева над пучиной зла,
Апокалипсис этот грозный!

Истомленный, на рисовой ниве он спал.
Грудь открытую жег ему зной;
Серп остался в руке, – и в горячем песке
Он курчавой тонул головой.
Под туманом и тенью глубокого сна
Снова видел он край свой родной.

Тихо царственный Нигер катился пред ним,
Уходя в безграничный простор.
Он царем был опять, и на пальмах родных
Отдыхал средь полей его взор.
И, звеня и гремя, опускалися в дол
Караваны с сияющих гор.

И опять черноокой царице своей
С нежной лаской глядел он в глаза,
И детей обнимал, – и опять услыхал
И родных и друзей голоса.
Тихо дрогнули сонные веки его, —
И с лица покатилась слеза.

И на борзом коне вдоль реки он скакал
По знакомым, родным берегам…
В серебре повода, – золотая узда…
Громкий топот звучал по полям
Средь глухой тишины, – и стучали ножны
Длинной сабли коню по бокам

Впереди, словно красный кровавый платок,
Яркокрылый фламинго летел;
Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,
Где кругом тамаринд зеленел.
Показалися хижины кафров, – и вот
Океан перед ним засинел.

Ночью слышал он рев, и рыкание льва,
И гиены пронзительный вой;
Слышал он, как в пустынной реке бегемот
Мял тростник своей тяжкой стопой…
И над сонным пронесся торжественный гул,
Словно радостный клик боевой.

Мириадой немолчных своих языков
О свободе гласили леса;
Кличем воли в дыханье пустыни неслись
И земли и небес голоса…
И улыбка и трепет прошли по лицу,
И смежилися крепче глаза.

Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич
Провизжал у него над спиной…
Царство сна озарила сиянием смерть,
И на ниве остался – немой
И безжизненный труп: перетертая цепь,
Сокрушенная вольной душой.

В Проклятом Болоте, в трущобе лесной,
Бежавший невольник лежал.
Он видел – костер зажигали ночной;
Он слышал собак, за ним рыскавших, вой
И топот коней различал.

Где светятся искры блудящих огней
В болотной траве, по кустам,
Где лепится мох у древесных корней
И лозы – все в пятнах, как кожа у змей, —
Ползут по кедровым стволам;

Куда человек заглянуть бы не смел,
Где в зыбкой трясине кругом
Увлаженный дерн под ногами скрипел, —
В колючей и вязкой траве он засел,
Как зверь в логовище своем.

Несчастный старик, истомленный, больной,
Лицо все в глубоких рубцах,
Как в клеймах позорных. Одеждой худой
Не мог он прикрыть и позор свой другой —
Следы от бича на плечах.

Светло и прекрасно на свете всему,
Свобода и радость есть всем!
Вот векша скакнула, вот в сонную тьму
Песнь вольная птиц донеслася к нему.
А он неподвижен и нем!

Рассвета не видел он в жизненной мгле,
В неволе, в цепях, под бичом…
Как Каин, проклятье он нес на челе,
Безвыходным рабством придавлен к земле,
Как колос тяжелым цепом!

В пучинах глубокого моря,
Схоронены в зыбких песках,
Лежат, позабытые всеми,
Людские скелеты в цепях.

В глуби, где под вечным волненьем
Недвижимо воды легли,
Со всем своим людом и грузом
Недвижно стоят корабли.

Над морем шумящие бури
Не хлещут их черных боков.
И в тех кораблях – всё скелеты
В тяжелых запястьях оков.

То бедных невольников кости!
Белея средь пагубной тьмы,
Из темных валов они громко
Взывают: «Свидетели мы!»

Есть рынки на нашей просторной
Земле, где людей продают:
Ярмо им вздевают на шею,
И ноги им в цепи куют.