Расул Гамзатов - Песнь о двадцатилетних

В его государстве вновь царствует зло
И ложь ковыляет на глиняных ножках,
И пьяная баба своим помелом
До блеска дворцовые чистит дорожки.

Запретная зона… Я здесь никогда
Свою недопетую песню не встречу,
Уж лучше мне снова вернуться в Цада,
Где громче поется и дышится легче.

А, может, податься мне в шумный Бомбей,
Где девушки смотрят из окон печально
В надежде дождаться любимых парней,
Что их окольцуют венком обручальным?

О, как же униженна их красота,
Годами, которые тянутся долго,
Пока, наконец, молодая мечта
Состарится, так и не выйдя из дома.

В Берлине, в Гонконге, в Сеуле — везде,
Где я побывал в своих поисках вечных
И где поклонялся земной красоте,
Печалясь о том, как она быстротечна.

Как будто бы женщин преследует рок —
В семнадцать наивны они и прекрасны,
Но только коснется лица их порок,
Они уже и через год безобразны.

И плечи покаты, и ноги кривы…
А сердце?.. Как будто гадюка живая,
Но та от природы такая, увы,
А что же девичью судьбу искривляет?

Нет, я никого не пытаюсь винить:
Ни девушек этих, ни дальние страны…
Во мне недопетая песня звенит,
На миг заглушив даже рев океана.

И вновь ускользает, как рыба из рук,
Густой чешуею на солнце сверкая.
И сразу сжимается сердце, а вдруг
Уже никогда я ее не поймаю?..

Неспетая песня… Но, может быть, я
Искал ее вовсе не там и не с теми,
Когда устремлялся в чужие края,
Преодолевая пространство и время?

В Сантьяго, в Чикаго, в Оттаве — везде:
И в солнечном Рио, и в пасмурном Осло,
При свете неоновом и в темноте
Мне было найти эту песню непросто.

Но интуитивно я шел наугад,
Блуждая один в городских лабиринтах,
Где каждый квартал, будто каменный сад
В греховной ночи пламенел гиацинтом.

В безумной Америке, где авеню
Манят ослепительным блеском рекламы,
Я видел умопомрачительных ню
На грязных подмостках нью-йоркских бедламов.

Там царствовал доллар — невежа и плут,
И с пьяной ухмылкой бахвалился рьяно,
Что в мире подлунном, где все продают,
Ему даже совесть купить по карману.

Какую угодно на ощупь и цвет
У нищего нигера и президента,
Поскольку нигде такой совести нет,
Чтоб не продавалась согласно моменту.

Все цену имеет — и плоть, и душа,
И только лишь то неподкупно на свете,
За что не дается никем ни гроша,
Чтоб зря не выбрасывать деньги на ветер.

И тысячи двадцатилетних сердец
Внимают с восторгом губительной речи,
Которая, их превращая в овец,
На бойне какой-нибудь всех искалечит.

В Корее, Вьетнаме?.. Не все ли равно,
Где в голову юного выстрелит юный,
Как будто бы не наяву, а в кино
Сражаются на смерть хазары и гунны.

Но мы же не варвары в веке своем,
Тогда по какой же указке незримой
Палим без разбора и ночью, и днем
По мирным селеньям, как по Хиросиме?

Одно из таких называлось Сонгми…
Теперь его нет уже больше на карте.
Но те, кто отважно сражались с детьми,
О Божьей, как видно, не ведали каре.

О двадцатилетние, мир полон слез,
Так не приближайте агонию мира,
Чтоб «быть иль не быть?» — этот вечный вопрос
Остался навек лишь в твореньях Шекспира.

Не знаю, с чего эту песню начать,
Таинственную, как лицо под вуалью,
Которое виделось мне по ночам,
Но утром скрывалось за синею шалью.

И вдруг мне припомнилось время, когда
Я сам был мальчишкою двадцатилетним…
В тот год к нам нагрянула в саклю беда,
Которая так и не стала последней.

Мой брат в Балашове скончался от ран…
И старый отец наш — поэт и философ,
Над свежей могилой стоял до утра,
Роняя скупые отцовские слезы.

А мама достала свой черный платок,
Чтоб спрятать под ним побелевшие пряди…
Об этом я несколько горестных строк
Тогда записал в своей школьной тетради.

И средний мой брат не вернулся с войны,
В земле черноморской остался навеки,
Чуть-чуть не дожив до победной весны,
Что в горный аул ворвалась, словно ветер.

Раздвинула занавес туч грозовых,
Чтоб хлынуло майское солнце на скалы,
Которые в шапках своих снеговых
Стояли угрюмые, как аксакалы.