Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

И одновременно как я душой болею,
Что всюду вкруг меня не люди, а ливреи,
Низкопоклонники, несчастные, шуты,
Здесь — ложе пурпура, там — тряпки нищеты.
Мой бог не грозный Зевс, не Иегова суровый,
К нему, перед лицом страдания людского,
Взываю я, боец, до белой головы
Доживший, в сумраке кричу ему: «Увы!
На побережие людского океана,
Куда прилива час приносит из тумана
Кипящие валы, седую пену вод,
О, кто же в этот мрак народам принесет
Парижа молнию иль Франции сиянье?
О, кто же, как маяк, зажжет им упованье?»

Я не святоша, нет, и в том вина моя,
К тому же и властям не поклоняюсь я.
Вы возмущаетесь, что против грозной кары
Я восстаю, что я упавших от удара
Всегда, везде прощал. Я не забыл, что мать
В вандейских зарослях должна была блуждать,
И проповедовать я жалость нынче смею,
Бунтарь, сын матери — бунтарки в дни Вандеи,
Пусть милосердие на взгляд ваш — ерунда,
Но я ему служил повсюду и всегда.
Все ястребы кругом, так пусть я гусем буду.
Пусть малодушная бушует низость всюду,
Последним остаюсь и одиноким я.
Когда упавшего лишает прав судья,
«Vae victis» [3] «Горе побежденным!» (лат.) — всем закон, и рушатся начала,
Тогда кричу толпе, что в страхе побежала,
«Вот я!» — но все бегут, не разбирая троп.

И думаете вы, что это стерпит рок!

О, древний демон зла, и тьмы, и отупенья!
Он из гвоздей Христа цепей кует нам звенья,
Из чистых юношей творит он старичков,
И Гуса с Мором он всегда казнить готов,
Громит Горация, когда ж Вольтер болтает
За партою с Руссо, молчать их заставляет.
Шалит ли боженька, — его по пальцам хлоп!
Он охладить спешит зарей согретый лоб,
Высоких в женщине не признает влечений
И презирает все: цветы, искусство, гений.
Он в шорах, с факелом смолистым, плутоват
И педантично хмур. Ему приятен чад
Испепеленных тел, погашенной идеи,
Он на колени стать заставил Галилея
На самой той земле, что вертится. Шлет он
Едва открывшимся зеницам тяжкий сон,
Он, души захватив, грызет их с аппетитом.
Он Планшу друг, Вейо, Низару — иезуитам,
Идет… и путь за ним безжизнен, хладен, гол.
Там не растет трава, где шел его осел.

Порой наш высший долг — раздуть, как пламя, зло;
Пусть мрачный свет падет тирану на чело.
И вот «Возмездий» том. Увы! Так было надо.
Я, для которого всегда была отрада
В прекрасном, в чистоте, я нехотя на месть
Призвал гармонию. Ушла в изгнанье честь,
И я почувствовал, что долг — над преступленьем
Зажечь возмездие карающим виденьем, —
И, как звезда во мгле, вот этот том возник.
Мне тяжко злобствовать. Но если бунтовщик
Прервал движение великого народа,
Чтоб умертвить его и стать кумиром сброда,
Пускай рассеется сгустившаяся мгла!
И вот приподнял я ужасный саван зла,
И книгу гневную пронзил лучами света,
И, нарушая мрак, венчал его кометой.

О, надо действовать, спешить, желать и мочь!
Но грезить, как султан, спать, как сурок, всю ночь,
Ходить в поля, в леса и в храмы наслажденья, —
О, так не сможем мы спасти свои селенья,
Вернуть свои права, поднять свое чело
И средство отыскать, карающее зло.
Мы — в розовых венках, но шею жмут оковы.
В мечтах мы созданы для века золотого,
Где мера счастия — животная любовь.
Немного пошлы мы, но молода в нас кровь.
Ведь это же позор! Ведь в этом извращенье —
Предвестье гибели и душ и поколений.
Безумной гордостью напрасно мы полны:
Вослед за сном сердец приходит смерть страны.
Долг — настоящий бог, и он не допускает
Неверья. Родина оскорблена, страдает,
А вы играете… Ступайте в бой! И трон
Верните вновь правам, изгнав тирана вон.
Тогда и смейтесь вы. Сейчас же к вам взываю:
Проснитесь, при смерти страна лежит родная!
Несчастной матери, чьи крики вас зовут,
Нужней всего сейчас не Сибарит, а Брут,
Бойцы суровые, встающие с угрозой;
Мечи подъятые нужны ей, а не розы.
Вот почему и я — хоть стар, и хил, и сед, —
На площадь людную опять несу на свет,
Под солнце, чьи лучи даруют жизнь посевам,
Все тот же старый дух все с тем же старым гневом.

Итак, все кончено. Все разлетелось пылью.
Да, революция была безумной былью,
Брюссель ей приказал: «Прочь, негодяйка, вон!»
И вот дворянами повергнут ниц Дантон,
И бедный Робеспьер дрожит в руке Корнесса,
И заперли Париж в кутузку, как повесу…
Мы стали овцами; вся доблесть наша в том,
Что за Бурбонами на бойню мы идем.
Четыре сотни лет мы повторяли с жаром
Все тот же вздор. Прогресс стал анекдотом старым.
Довольно с нас химер. Умножить свой доход —
Вот дело. Санчес нам мораль преподает.
И гильотины нож и виселица — благо,
А совесть — лишь обман: забудь о ней, бедняга!
Не суть религии, а догма в ней важна.
В исповедальнях есть с решеткою стена:
Прильни же ухом к ней, явись глупцом примерным —
И будешь ты спасен. К обычаям пещерным
Давайте пятиться по мере сил назад,
А цели чистые пусть позади горят.
Вернулись к нам и трон и храм с поповской кликой.
Забудь же, Франция, что ты была великой.
Раз папа заявил, что бог он, — значит, так.
Безумных помыслов в Париже был очаг,
Откуда в мир они неслись, как ветры в поле.
Священные права — комедия, не боле.
Народ — мощеный путь для царственных карет.
И ни идей у нас, ни достижений нет:
Открытья наши — чушь; не придавать им веры!
По справедливости Тартюф клеймит Мольера,
Вольтер писакой был, Жан-Жак был мужиком,
И Плюш и Патулье сияют торжеством.