Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

Она печальна? Нет, в ней гнев сильней печали.
На праздник буйный к тем, что восторжествовали
И низостью своей довольны, там и сям
Возносят без стыда осанну небесам,
Поют и пляшут, рвут добычу плотоядно, —
Приходит и она. Туда, где мглою чадной
Клубятся пиршества, туда, в хаос и жар,
В которых смешаны Книд, Пафос и Кламар,
Неумолимая, за кровь и за обиды
Она приносит смех зловещий Эвмениды.

Но мощь безмерную дает ей жизнь одна.
Стремится ночь стереть и смерть изгнать она,
Хотя б любимца толп пришлось толкнуть ей грубо.
Она — нежна в любви и в гневе — острозуба.
Как! Отречение — покойный пуховик?
Не просыпается людская совесть вмиг,
И пламень чести вял — он прячется бессильно
Под грудами золы, как под землей могильной.
Возмездья божество, чьих песен грозный пыл
Не раз в безумный страх тиранов приводил,
Ожесточенная, язвительная муза,
Богиня — красотой, свирепостью — Медуза, —
Она, взрастившая все то, что Дант нашел,
И все, что Иову открылось в бездне зол, —
Такая ж и когда побольше в ней порыва
Будить сердца, чем зло наказывать ретиво.
Народ, немеющий средь мертвенного сна,
Тебе свой горький ямб от сердца шлет она!
Дрожит строфа, полна трагического рвенья,
Краснея, силится из мрачного забвенья
Извлечь, упорная, хоть искорку в ответ,
И — вспыхивает стих, преображенный в свет.
Так в сумраке лицом краснеют, раздувая
Поленья, чтоб зажглась в них ярость огневая.

Раз существует мир, то с ним считаться надо.
Давайте ж говорить о людях без досады.
Вот это — наших дней мещанский идеал.
Когда-то мыло он и сало продавал,
Теперь же у него сады, луга, дубравы.
К народу он жесток. Дворянство он по праву
Не любит, будучи привратника сынком
И род Монморанси считая пустяком.
Строг, добродетелен, он член незаменимый
(С коврами под ногой, когда приходят зимы)
Великой партии порядка. Кто умен
И кто влюбляется, тех ненавидит он.
Немного филантроп и ростовщик немного,
«Свобода, — он кричит, — права людей, дорога
Прогресса светлая? Не надо мне их, вон!»
Да, здрав, и прост, и груб, как Санчо-Панса, он,
Сервантес же пускай кончины ждет в больнице.
Он любит Буало, не прочь обнять девицу,
Развлечься с горничной и, смяв передник ей,
Кричать: «Безнравственны романы наших дней!»
Он мессу слушает всегда по воскресеньям.
В сафьяне дорогом и с золотым тисненьем
Подмышкой у него Голгофа и Христос.
«Не то чтоб этому я верил бы всерьез, —
Твердит он, — но затем вхожу я в храма двери,
Чтоб сброд уверовал, увидев, что я верю;
Чтоб одурманен был голодный и глупец.
Какой-то боженька ведь нужен наконец».
Дорогу! Входит он. На месте самом видном
Церковный староста с животиком солидным;
Сидит он, гордый тем, что все уладить смог;
Народ на поводке и под опекой бог.

Зловещий храм, сооруженный
В защиту беззаконных прав!
По этой плоскости наклонной
Алтарь скатился, бойней став.

Строитель жуткого собора,
Лелея умысел двойной,
Поставил рядом два притвора:
Для света и для мглы ночной.

Но этот свет солжет и минет;
Его мерцанье — та же мгла,
И над Парижем Рим раскинет
Нетопыриные крыла.

Философ, полный жаждой мести,
Своим логическим умом
Измыслил некий Реймс, где вместе
Сидят два зверя за столом.

Хотя обличья их несхожи:
Один — блестящ, другой — урод,
Но каждый плоть народа гложет
И кровь народа алчно пьет,

Два иерарха, два придела:
В одном венчает королей
Бональд; в другом де Местр умело
Канонизует палачей.

Для тирании нет границы —
Ее поддерживает страх.
На тронах стынет багряница,
Стекающая с черных плах.

Один царит, другой пытает.
Давно я знал, что будет так.
Ведь шпага с топором вступает
От века в незаконный брак.

Как, чернью оскорблен, уж ты глядишь уныло!
Не знаешь, видно, ты простой улыбки силу!
Когда освистан ты, оплеван, уязвлен
Глупцами темными, поправшими закон,
Сто раз менявшими занятья, роли, веру,
Ты клеветой шутов расстроен свыше меры,
Ты омрачаешься, теснится грудь твоя
От ядовитых слов продажного хамья.
А я, смотри, один посереди арены
Смеюсь, обрызганный слюны их злобной пеной.
Иду. И крут мой путь. Но вера глубока,
Что нынче в этом честь и слава — на века.