Георг Гейм: Вечный день

Светятся, мерцая, белые груди,
Молча за ними запрокинулась голова
С выпавшим из волос серебряным гребнем.
И это тебя обнимал я столько раз?

И это я, обезумев горькой страстью,
Возле тебя находил покой,
Окунался в тебя, как в жаркое море,
Пил твои груди, как пьют вино?

И это я, опаленный яростью,
Как адский факел дикого божества,
Обвивал твою шею с радостью
Хмельной, как с ненавистью хмельной?

И это было не сон пустой?
Я так спокоен, ни похоти, ни страсти,
Дальние вздрагивают колокола,
И тихо так, как бывает в церкви.

Как все странно и как все чуждо!
Где ты теперь? Ответа нет.
Нагое тело твое — как лед,
В синем свете подпотолочной лампы.

Как все немо, и почему?
Мне страшно, когда она так безмолвна.
Хотя бы капельку крови!
Чем убаюкано ее лицо?

Лучше выйти. — И он выходит.
Ночной ветер, вскинувши на покойнице
Волосы, замер. Они взвеялись вслед,
Как черное пламя, гаснущее в буре.

В майских всходах лежат труп к трупу,
Лежат на цветах, на зеленой меже.
Брошенные ружья, колеса без спиц,
Опрокинутые железные лафеты.

Лужи дышат запахом крови.
То в красном, то в черном бурая колея.
Белое вздувается брюхо лошади,
Четыре копыта вскинувшей в зарю.

В холодном ветре замерзают стоны
Умирающих, а из восточных врат
Мерцает бледный зеленоватый свет —
Узкая завязь беглой Авроры. [28]

Возле канавы у края луга
Стоит дуб, исковерканный и старый,
В дуплах от молний, изгрызен бурей,
Черный терн и крапива у корней.

Душным вечером собирается гроза —
Он высится, синий, неколеблемый ветром.
Тщетные молнии, бесшумно вспыхивая
В небе, сплетают ему венец.

Ласточки стаями мчатся понизу, [29]
А поверху сброд летучих мышей [30]
Кружится над голым, выжженном молнией,
Суком, отросшим, как виселичный глаголь.

О чем ты думаешь, дуб, [31]в вечерний
Час грозы? О том, как жнецы,
Отложив серпы, отдыхают в полдень
В тени, и по кругу ходит бутыль?

Или о том, как они когда-то
Повесили человека на твоем суку —
Стиснулась удавка, вывихнулись ноги,
И синий язык торчал изо рта? [32]

И висел он лето и зиму
В переплясе на ледяном ветру,
Словно ржавый колокольный язык,
Ударяясь в оловянное небо.

Стук барабанов вкруг эшафота.
Эшафот крыт черным, как гроб.
На нем машина. Доски разомкнуты,
Чтобы вдвинуть шею. Вверху — острие.

Все крыши в зеваках. Красные флаги.
Выкрикивают цены за места у окон.
Зима, но люди в поту.
Ждут и ворчат, стискиваясь теснее.

Издали шум. Все ближе. Толпа ревет.
С повозки сходит Капет, забросанный
Грязью, с растрепанной головой.

Его подтаскивают. Его вытягивают.
Голова в отверстии. Просвистела сталь.
И шея из доски отплевывается кровью.

Черно-белые Альпы, [35]холодная земля,
Воет южный ветер. Под облаками
Серое поле. Исполинский страх
Сдавливает день. Дыхание природы

Стиснуто в кулаке. Под мертвою тишиной
Внизу — Ломбардия. Ни травки, ни деревца.
Тростник в пустоте не дрожит под ветром.
Ни единая птица не мелькнет над землей.

Далеко внизу выгибаются мосты,
Ползут обозы. Слышно, как глухо
Всплеснула вода. И снова безмолвен

Грозящий день. Вот белый всклуб —
Первая граната. И вот встает
Буря нового прериаля. [36]

Он словно блеет. Глаза его таращатся
В тележную солому. Пена у рта.
Он глотками всасывает ее сквозь щеку. [37]
Босая нога свесилась через край.

На каждом ухабе — встряска,
Цепь на руках звенит, как бубенец.
Слышно, как хохотом заливаются дети,
Которых матери поднимают над толпой.

Ему щекочут пятку — он не чувствует.
Телега встала. Он смотрит и видит
На площади перед улицей — черный эшафот.

На пепельном лбу проступают капли.
Страшной гримасой перекосился рот.
Сейчас он крикнет. Но не слышно ни звука.

Серое небо, не троганное ветром.
Ядовитой мглою вспухает дол.
Бледный свет, как из мертвой глазницы,
Освещает царствие мертвецов.