Глеб Глинка - Погаснет жизнь, но я останусь - Собрание сочинений

По настоящему представляют меня, конечно, только мои книги; но в своем кратком вступлении я лишь намечу основы моих творческих стремлений, которые, быть может, помогут хотя бы и «со слуха», но глубже воспринять стихи.

Кое-кто совершенно ошибочно понимает лирику как нечто сладостно сантиментальное. Вроде как в деревенской частушке:

Но напомню, что у Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Блока и Ходасевича мы не найдем ни одной сантиментальной строчки.

И я думаю, что подлинная лирика прежде всего трагедийна. Путь ее — это познание самого себя, а цель — выход из себя и через себя к высшей Истине.

Древняя мудрость говорит, что победить самого себя труднее, нежели покорить весь мир. И в этом трагедия поэта. Но всё же стремление к высшему синтезу характерно для поэзии всех времен и народов. Сознавая, что абсолютная победа невозможна, мы, художники различных родов оружия, ценим даже случайное касание миров иных . И если конечная цель почти недостижима, то глубокое познание своего «Я» и себя совершенно обязательно для поэта, и оно не менее необходимо ему, чем безупречное чувство слова и знание стихотворной техники.

Полностью победить себя, подняться над самим собой, сотворить переход от вещности к вечности в нашей земной жизни едва ли возможно. Лишь изредка встречаются в искусстве прорывы к ослепительному свету «как молнии вздох». И, конечно, не только поэту, но и человеку вне искусства свойственно стремление вырваться из своего постоянного «Я», преодолеть его. В подобной борьбе с самим собой есть только два пути: либо бунтарское дерзание, либо духовный подвиг.

У Достоевского в «Бесах» Кирилов кончает самоубийством, дабы уподобиться Богу. Покончили с собой Есенин и Маяковский. Дуэль Лермонтова тоже была расправой с самим собой. Гоголь сжигает второй том «Мертвых душ» в поисках нового видения мира; тут соединение бунтарского начала с аскезой и жертвой. Длительным и тяжким путем духовного подвига шли святые, преподобные и Христа ради юродивые.

Но полный и постоянный свет даже для них открывался лишь в загробном мире.

В поэзии как бы случайно и лишь на одно мгновение бывает ощутим такой вздох света. Например, слова Тютчева о духовном порыве озарены этим Невечерним Светом :

Но в той же нашей поэзии есть вспышки иного страшного огня:

По мысли Достоевского — идеал Мадонны уживается с идеалом содомским в одной и той же русской душе. Русская поэзия, особенно в начале 20-го века, ярко иллюстрирует это положение.

Но вернемся к виновнику сегодняшнего собрания.

Все упомянутые выше проблемы волнуют, занимают и мучают меня «на склоне дней». Так или иначе, по воле моей или наперекор воле, они находят своеобразный отзвук в моих стихах.

Последние годы я пишу до предела сжато, лаконично и соблюдаю строжайший режим экономии изобразительных средств . Следовательно, стихи мои никак не для эстрады. Их трудно читать вслух и нелегко воспринимать не только с голоса, но и при беглом знакомстве с ними в печати.

В свое время Надсон наивно предлагал читателю:

Страницы подлинных стихов нельзя читать на сон грядущий , надо не отдыхать над ними, а входить в них постепенно, постигать их и разумом, и ответным трепетом души.

Еще, мне думается, необходимо пояснить мои взаимоотношения с современностью и так называемым «модернизмом» — новаторством. Я не стою в стороне от современности, она временами против моего желания врывается в мою лабораторию.

Мой последний сборник стихотворений, вышедший в этом году, называется «Было завтра».

Думаю, что любое вчера может возвратиться, но загадочное завтра неповторимо, оно существует в нас лишь до тех пор, пока не обратилось в обыденное, обычное вчера . А где же сегодня ?.. Я, признаюсь, никогда его не замечал. И потому действительно современным является для меня то, что я о высоких материях «взговорил человечьим голосом», не боясь оказаться в положении голого короля из сказок Андерсена.

Как любой поэт, я жадно осязаю всё земное. Игра плоти волнует меня не меньше игры разума. В своей лирической исповеди по мере сил я избегаю лжемудрствования и думаю, что о примитивных вещах еще возможно говорить осложненно, но о сложном и сокровенном мне хочется говорить до детскости просто и немногословно.