Варлам Шаламов - Колымские тетради

Целебный кислород
Собрав с лесной опушки,
Сосем, прижавши рот
К резиновой подушке.

Едва вмещает голова
Круженье бреда
И эти горькие слова
Тверской беседы.

Иероглиф могильных плит
В дыму метели.
Мы сами тоже, как гранит,
Оледенели.

И лишь руки твоей тепло
Внушит надежду,
Что будет все, судьбе назло,
Таким, как прежде.

И мимо слов и мимо фраз
Вдвоем проходим,
И ты ведешь скупой рассказ
Каким-то кодом.

И у окна придется мне
Пред Новым годом
На лунном корчиться огне
За переводом.

Круженье лет, круженье лиц
И снега бисер,
Клочки разорванных страниц
Последних писем.

И одинокий старый храм
Для «Всех Скорбящих»,
И тот, ненужный больше нам,
Почтовый ящик.

Чтоб торопиться умирать,
Достаточны причины,
Но не хочу объектом стать
Судебной медицины.

Я все еще люблю рассвет
Чистейшей акварели,
Люблю луны латунный свет
И жаворонков трели…

Я с лета приберег цветы
Для той могилы,
Куда легли бы я и ты
Совсем нагими.

Но я — я все еще живу,
И я не вправе
Лечь в эту мертвую траву
Себя заставить.

Своими я похороню
Тебя руками,
Я ни слезы не уроню
На мерзлый камень.

Я повторю твои слова,
Твои проклятья,
Пускай седеет голова,
Ветшает платье.

И колют мне глаза кусты,
Где без дороги
Шагали только я и ты
Путями Бога.

Иду, дорогу пробивая
Во мгле, к мерцающей скале,
Кусты ольховые ломая
И пригибая их к земле.

И жизнь надломится, как веха
Путей оставшихся в живых,
Не знавших поводов для смеха
Среди скитаний снеговых.

Цветка иссушенное тело
Вторично встретилось с весной,
Оно худело и желтело,
Дрожа под коркой ледяной.

Все краски смыты, точно хлором
Белели пестрые цветы.
Остались тонкие узоры,
Растенья четкие черты.

И у крыльца чужого дома
Цветок к сырой земле приник,
И он опасен, как солома,
Что может вспыхнуть каждый миг.

Здесь человек в привычной позе
Зовет на помощь чудеса,
И пальцем, съеденным морозом,
Он тычет прямо в небеса.

Тот палец — он давно отрезан.
А боль осталась, как фантом,
Как, если высказаться трезво,
Химера возвращенья в дом…

И, как на цезарской арене,
К народу руки тянет он,
Сведя в свой стон мольбы и пени
И жалобный оставив тон.

Он сам — Христос, он сам — распятый.
И язвы гнойные цинги —
Как воспаленные стигматы
Прикосновения тайги.

В моем, еще недавнем прошлом,
На солнце камни раскаля,
Босые, пыльные подошвы
Палила мне моя земля.

И я стонал в клещах мороза,
Что ногти с мясом вырвал мне,
Рукой обламывал я слезы,
И это было не во сне.

Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту,
Там самый день был средством пыток,
Что применяются в аду.

Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.

Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.

И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.

И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.

Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.

И средь магического хода
Сравнений, образов и слов
Взыскующая нас природа
Кричала изо всех углов,

Что, отродясь не быв жестокой,
Успокоенью моему
Она еще назначит сроки,
Когда всю правду я пойму.

И я хвалил себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда