Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

Стареющий поэт… Увлажнены ресницы,
Смущенье в голосе и притушенный вздох.
Все чаще женщина невстреченная снится,
И в каждой встреченной мерещится подвох…

Стареющий поэт… Наивный, нежный, кроткий
И вечно юный, независимо от лет.
Не ближе ли он всех стареющей кокотке,
Любовь возведший в культ стареющий поэт?

Я в поисках истин по свету езжу,
Но всюду лишь похоть, коварство, расчет.
И женщина стала почти что вещью,
Листком, что рассчитан на скользкий прочёт:

Рекламной листовкой, что в руки наспех
Суют на проспекте — скорей бы раздать!
Сойдешься с такою, и будут распри:
Ты сирина ловишь — поймаешь дрозда…

Где женщина — книга страниц на триста,
Причем не хватает не меньше двухсот?
Вот их бы восполнить мечтою артиста,
Страницы душистей сиреневых сот!

Во встречи вдумываясь впроскользь,
И от скольжений изнеможен,
«Ты, тающая, не из воска ль?» —
Я вопрошаю таящих жен,

Таящих таянье и, в силу
Уплыва в темень небытия,
Дающих все, что б ни спросила
Душа взыскующая моя.

И знаю: ужас в том, что ровно
В таящих что-то нет ничего,
Что таящие хладнокровно
Не стоят пламени моего…

У меня есть громадное имя,
Ослепительней многих имен.
Ах, я мог потягаться бы с ними,
Но для этого слишком умен…

Я — единственный и одинокий,
Не похожий совсем на других:
Легкомысленный, но и глубокий
И такой неудобный для них…

О бессмертьи своем не забочусь
И пою, как поет соловей.
Я влюбляюсь в мелькнувшую тотчас,
Остываю, пожалуй, скорей…

Да и как бы могло быть иначе, —
Часто ль плоть принимает Мечта?
Но чем чаще мои неудачи,
Но чем лживее женщин уста,

Тем все крепче и пламенней вера,
Что я гибну в напрасной алчбе,
Что искать ее в новых — химера,
Что она, как и раньше, в тебе.

Ах, убежал бы я в предлунье бежевое,
Но обессиливает шаг тоска:
Вот эти яблоньки меня удерживают
И их сажавшая ее рука…

Рука под шарфиком парижским, зябленькая,
Оберегавшая мой каждый шаг.
Не удивительно, что с яблоньками
Связует нежного моя душа…

Вновь целомудрие подруги ландышевое
Мне ль, опрометчивому, уязвить?
Душа вечерняя, от мук оранжевая,
Изнемогающей полна любви…

Так и хочется перекреститься на Солнце,
Потому что в нем больше, чем в ком-нибудь, Бог —
Полевого, лесного предвестник зелёнца
И румянца на лицах, гонящего вздох!

Этот воздух, пьянительный и богомольный,
Говорит, что начнется на днях ледоход,
Говорит мне о Пасхе, такой колокольной,
Что еще на Земле я остался на год…

Что еще — о, восторг! — ты, загарная бронза,
Позлатишь мой мертветь начинающий лик…
Так и хочется перекреститься на Солнце,
Потому что я Бога в нем видеть привык!

Вы понимаете, что значит
Просолнеченная капель? —
Зима, смеясь, от счастья плачет,
Весны качая колыбель.
О, зиму смерть не озадачит:
Растаять — план ее и цель…

…В глазах моих лучится влага —
Капель зимы души моей.
Ах, в ней отчаянья отвага:
Познать восторг последних дней.
Торопит смерть при спуске флага,
И я… я помогаю ей.

Ты слышишь, Аллочка, как захрустели шины?
Мы поднимаемся на снежные вершины.
Каттарро ниже все. Все ближе — ближе Ловчен —
Вершина зовкая, какой нет в мире зовче…

Ты в исступлении. Ты плачешь: «Вот где наше!»
И губ гранатные протягиваешь чаши.
«Вдыхай букетики моих мечтаний», — шепчешь,
И прижимаешься ко мне все крепче, крепче…

О, возвышающее вышины изгнанье!
Адриатическое сникло побережье.
Дух изумрудящийся опрозрачен синью.
«Дай мне замерзнуть здесь, — ступай один в Цетинье…»

Пять лет не встретившись, одним дышали вздохом:
Отдать ли смерти то, что собрано по крохам?
Само ведь Счастье едет с нами в экипаже.
Дай губы, Аллочка: тебя нигде нет слаже…