Александр Дольский: Пока живешь...

В обители лжи поклоненье волхвов
в параграфе сна и тумана,
и в норме — склонение мудрых голов
под саном и словом болвана.
Но что же картина, сиречь полотно?..
и дышит ли в нас реставратор?..
Кора макияжа засохла давно —
бессильны фланель или вата,
сдирай по живому!.. иные куски
слиняют змеиною кожей.
Химеры, живущие в чреве тоски,
на истину слабо похожи.
Реальных чудовищ расчищенный лик
ужасней Харибды и Сциллы...
Но ты же философ, ты к крови привык
и ложкой хлебаешь бациллы.
О, музыка средних и ближних веков!..
палитра Дали и Пикассо!..
о, время мое в аксельбантах оков,
мои проходные и кассы!..
Безумна история русской души,
печальней шекспировской сказки.
И счастливы только российские вши,
и тоже по чьей-то указке.
Еще не доигран двадцатый хорал —
гигантская страстная фуга...
И бог здесь не первую скрипку играл,
его отодвинули в угол.

Август в звездные метели гонит нас из дома...
Самолет мой — крест нательный у аэродрома.
Не к полетной красоте ли вскинут взгляд любого?.
Самолет мой — крест нательный неба голубого.
Злится ветер — князь удельный в гати бездорожной...
Самолет мой — крест нательный на любви безбожной.
Свет неяркий, акварельный под стрелой крылатой...
Самолет мой — крест нательный на любви проклятой.
Я сойти давно хочу, да мал пейзаж окрестный.
Распят я, и нету чуда, что летает крест мой.
Даль уходит беспредельно в горизонт неявный...
Самолет мой — крест нательный на тебе, и я в нем.

Нас стравили, как мышей, как клопов и тараканов.
Мы тупели, с малышей превращались в истуканов.
К нам влезали в явь и в сон, и в карманы, и в стаканы,
заставляли в унисон распевать, как обезьяны.
Нас кормили, как зверей, стадо в очередь поставив.
и камнями алтарей побивали и постами
многолетними уста иссушали, замыкали,
и боялись мы куста, и моргали, и икали.
И икотный этот ген передали нашим чадам.
Он боится перемен, соответствуя наградам.
Узнавали мы в лицо — вот начальник! вот начальник!
Предавали мы отцов и мычаньем, и молчаньем.
И не взыщут с нас отцы... Что удобно, то затенькал.
Даже лучшие певцы распевают ложь за деньги.
Эта дикая игра все ломает, все итожит,
и пора «ура! ура!» заменить на «боже! боже!»
Господин Великий Нов-город мой любимый Питер,
Ирод с Вами был не нов и Пилат, что вымыл, вытер.
Я пророчествую Вам — Ваше имя возродится!
Возлетает к небесам недостреленная птица.

Четверть шестого.
утро, с балкона упала книга,
молятся рядом баптисты,
это осенний Львов.
Это жестоко —
на простыне нарисована фига —
черный фломастер на белом батисте.
Не состоялась любовь.

К чести твоей, донна Анна,
рыло Хуана
тут же за книгой ныряет с балкона
(астма и фальшь об асфальт)
и замирает, как тело геккона.

если снято оно на стеклянной пластинке,
а напротив окно медленно едет по дому к трубе
водосточной,
как рука в маникюре к ширинке,
только грубей
и восточней.

Мне говорили, как стать сумасшедшим,
чтоб не маячить в прицеле душмана.
И вот я вернулся оттуда
и совсем позабыл о прошедшем
времени, где корешался с дурманом.

Видишь, мамуля,
как мясо мое муравьи облепили,
сделана пуля
в Чикаго, а может, в Шанхае.
Она разлетелась в груди наподобие пыли.
И вот я по небу шагаю,

ибо меня призывают, как наш подполковник, Аллах
Саваоф, Озирис и Ярила, и Яхве.
Я им устроил подобие конкурса
по шестибалльной системе,
чтобы мой прах
сторговать за цистерции, франки и драхмы.
Хитрость же фокуса
в том, что я жив, но не в вашей системе

солнечной (это имею в виду я).
Ты же меня наблюдаешь своим изумительным глазом,
словно я в этой. Позволь, но понятья введу я
новые не постепенно, а сразу.
Так материнское горе —
это знакомо, весомо и нужно,
когда сыновья получают оружие,
но вскоре
становится ясно предельно —
это досадная блажь
для губернаторов, что проживают отдельно
от неудобства, от пьянства и краж,
от призыва детей,
от смертей,

и, говоря языком площадей,
от народа.
Это свобода,
что недоступна сознанью людей,
как недоступны философы прошлого века
в библиотеках,
что охраняются дамами с низкой зарплатой.
Нет виноватых.

Мненье скорее мое, чем Тацита,—
не колбаса, или сахар и пиво,
или салфетки для нежного зада —
суть дефицита.
Честь и достоинство, то, что красиво
для маленькой мышцы в груди
или взгляда
на мир, как на поле добра и привета.
Серость привита
с казни Сократа,
С казни крестьянства в тридцатых.
Нет виноватых...