Лев Кобылинский - Стихотворения

И все мне кажется, что это прежде было,
что времени полет вернет нам вновь и вновь
все, все, что Смерть рукой нещадною разбила,
надежду робкую, страданье и любовь,
чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
и все мне кажется, что это прежде было!..

Взор, ослепленный тенью томных вежд,
изнемогая, я полузакрыла,
о, в спутницы я не зову Надежд:
пускай они крылаты, я бескрыла.

Я глубже вас, быть может, поняла
всех ваших слов и дел пустую сложность,
и в спутницы до гроба избрала
бескрылую, как я же, Безнадежность.

Я плакала у своего окна.
вы мимо шли, я опустила штору,
и бледный мир теней открылся взору,
и смерть во мне, со мною тишина!

Я сплю в бреду, я вижу наяву
увядшие в дни детства маргаритки,
я улыбаюсь на орудья пытки!..
Кто нас рассудит, вы иль я живу?

Любишь ты? Нет, поздно, слишком поздно!
Кто нам тайны неба разгадает?..
Реквием торжественно и грозно
над тобой, как в Судный день, рыдает

Ты царица, а была рабыней,
предалась людей ничтожной власти,
не служила звездной ты святыне,
не была ты жрицей солнца страсти.

Ты была безропотно-покорной;
как свеча, зажженная напрасно,
расточилась жизнь твоя позорно;
пусть же станет смерть твоя прекрасна!

Тихо меркнет пламенная Роза,
и грозит железная перчатка,
и душе, что внемлет «Lacrimosa»,
снова верить страшно, плакать сладко!

Станут дух и тело непорочны,
и одежды снова станут строги,
высоки, торжественны и прочны
повлекут их траурные дроги.

Кони смерти не понурят морды,
не всколышут длинные попоны,
и раздавят черные аккорды
грешницы отверженные стоны.

Загремят, как дальний рев орудий,
над тобою медные удары,
но недвижим очерк мертвой груди,
на губах отравленных — curare.

В головах, гремя колоколами,
словно башня, в мрачности упорной
и с крестом простертыми крылами
Ангел смерти, твой любовник черный.

Ангел смерти, Ангел пресеченья
занесет свой меч немилосердный,
и замолкнут вещие реченья:
«Святый Боже, Крепкий и Бессмертный!»

Знаки книги звездной беспристрастны,
их огней не скроешь черной тучей,—
есть прощенье для души безгласной,
нет прощенья для звезды падучей.

Но в День Судный, страшный и единый,
ты восстанешь светом осиянна,
чище снега шеи лебединой,
внемля ликов ангельских «Осанна!..»

Твой палач, твой рыцарь не жалеет,
что прошла ты облачка бесследной,
он тебе в гробу напечатлеет
поцелуй свой первый и последний.

Сверкают белые одежды,
Вот Ангел предо мной,
и шепот строгий: «Нет надежды!
Она в стране иной!

Вот крест высокий, саван льняный
(рыданья заглуши!),
сосуд с водой благоуханной
для тела и души.

Пока твоя душа бродила
за гранью, путь сверша,
в твоих объятиях опочила,
стеня, ее душа.

Она звала, она молилась
и снова, и опять,
как трепетала, как томилась,
здесь не дано узнать.

Одна на ложе, умирая,
одна в стране теней,
и даже перед дверью Рая
не улыбнуться ей!..

И ты навек потупишь вежды
пред строгой тишиной!..
Да, нет надежды, нет надежды,—
она в стране иной!»

Замолк, но явственней виденья
и бездыханней грудь,
и перед нами восхожденья
протек единый путь.

И мы, как дети, со свечами,
восходим, я и ты,
и души добрыми очами
взирают с высоты!

Еще меня твой взор ласкает,
и в снах еще с тобою я,
но колокол не умолкает,
неумолимый судия.

Еще я в мире мира житель,
но дух мой тайно обречен
и тайно в строгую обитель
невозвратимо заточен.

Звон колокольный внятней лиры,
и ярче солнца черный Крест,
и строгий голос «Dies Irae!»
возносит падший дух до звезд.

Мне черный долг священной схимы
готовит каменный приют,
и надо мною серафимы
гимн отречения поют.

Да жаждет тело власяницы,
да грянет посох о плиту,
чтобы душа быстрее птицы
взлетела, плача на лету.

Заупокойные напевы
меня зовут, замкнув уста,
пасть у престола Вечной Девы,
обнять подножие Креста.