Ирина Кнорринг - Окна на север. Вторая книга стихов.

— Ну, к чему эти злые пророчества?
— Да, конечно ты прав — ни к чему.
Это только — мое одиночество,
Ненужное никому.

Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.

Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет,
Пыльные огрызочки смешные −
Память отошедших лет.

Мыши сгрызли злобно и упрямо
Все, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.

Соберем обгрызенные части,
Погрустим над порванным письмом:
Больше легкого, земного счастья
По клочкам не соберем…

Сделает иным, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.

Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох как глухой укор.
Это гложут маленькие мыши
Все, что было до сих пор.

Я знаю, как печальны звезды
В тоске бессонной по ночам.
И как многопудовый воздух
Тяжел для слабого плеча.

Я знаю, что в тоске слабея,
Мне темных сил не одолеть.
Что жить во много раз труднее,
Чем добровольно умереть.

И в счастье — призрачном и зыбком, —
Когда в тумане голова,
Я знаю цену всем улыбкам
И обещающим словам.

Я знаю, что не греют блестки
Чужого яркого огня.
Что холодок, сухой и жесткий,
Всегда преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,
И жизнь становится легка,
Когда, скользя, обхватит шею
Худая детская рука.

Спасибо за жаркое лето
И дали несжатых полей.
За проблески яркого света
На слишком несветлой земле.

За письма — почти человечьи, —
Без литературных прикрас.
За радость нечаянной встречи,
Друг к другу подвинувшей нас.

За шум урагана ночного
И горечь последней любви.
За неповторимое слово,
Жестокое слово: «живи!».

Я не забуду темных зданий,
Больших, нагроможденных лет.
Ни встреч, ни грустных расставаний
Я здесь не позабуду, нет.

Я говорю, что не покину,
Не променяю никогда
На эту тихую равнину
Мятущиеся города.

Но потаенным знаньем знаю,
Себе безмолвно говорю,
Что жадно я в себя вбираю
Густую, тихую зарю.

Что суета проходит мимо,
А дни по новому полны
Почти до боли ощутимой,
С ума сводящей тишины.

И больше ничего не надо —
Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —
Когда в траве высокой сада
Мелькают зонтики цветов.

Когда в кустах белеют розы,
И так прозрачны вечера,
И запах теплого навоза
Летит с соседнего двора.

Когда стихает голос ветра,
И дышит пьяная земля,
Когда на много километров —
Одни пшеничные поля.

Навеки — вот эти обои,
Тареоки на круглом столе,
И небо — такое седое —
Над ширью несжатых полей.

За садом — мычанье коровы,
И в дымчатых тучах закат.
И крики мальчишек в столовой —
Из мира иного звучат.

Растерянность в каждом ответе,
Удушливый дым папирос.
Да ветер, озлобленный ветер,
Как с цепи сорвавшийся пес.

Все эти дни беспутный ветер
Шумел в саду, шумел в полях.
Взметались ветви, словно плети,
И мерзла старая земля…

Сидели дома, толковали
Все об одном: да что? да как?…
И заволакивались дали
В сырой вечерний полумрак.

Должно быть стал совсем несносен
И тихий сад, и тихий дом.
И дым от крепкой папиросы
Висел, как ладан, над столом.

За эти дни покрылись лица
Непоправимой белизной.
А в поле тихая пшеница
Казаться стала золотой.

И над жестоким расставаньем, —
Над грудой равнодушных дел, —
Над человеческим страданьем —
Холодный ветер свирепел.

Пробежимся со мной до распятья,
Вдоль сухих, оголенных полей.
На ветру мое пестрое платье
Замелькает еще веселей.