Наум Коржавин - На скосе века

На шоссе шуршат машины,
В магазинах — толчея.
Предревком Абрам Пружинер,
В том заслуга и твоя.

Как и в том, что голос взвинчен
У газет… Что совесть — дым.
Как и в том, что все мы нынче
Прочно в заднице сидим.

Это всё — твоя эпоха.
Просто время — «белый гад»:
Быть евреем снова плохо,
И заслуг твоих не чтят.

Лишь тебя за всё, что было,
Производят в князи тьмы
Молодых славянофилов
Романтичные умы.

Нужен дьявол их натурам, —
В том вина их иль беда.
Жаль, но ты такой фигурой
Крупной — не был никогда.

Просто в детстве, где-то в Балте,
Заперевшись на засов,
Три брошюрки прочитал ты,
Сочиненья их отцов.

И открылся мир прекрасный
С той поры глазам твоим,
И тебе всё стало ясно,
Как сегодня им самим.

С той же чёткостью железной:
Для чего на свете жить,
Кто мешает, кто полезный,
С кем дружить, кого душить.

Ты с тех пор глядел победно
На портновский свой удел,
Тем гордясь, что шьёшь для бедных
(Для богатых — не умел).

И постигнув так впервые
Общей жизни смысл простой,
С тем — в истории России
Появился ты как свой.

Хоть считал, что связан кровно
С ней не ты (ты жил не в том),
А деникинский полковник,
Что еврейский грабил дом.

Дом буржуйский, дом приличный,
Где лежал ты, тиф леча,
Приютивший по привычке
И чекиста — дом врача.

Дом, тебе враждебный тоже:
Книги, свет, паркетный пол.
Дом, в котором сам ты позже
Реквизицию провёл.

Ещё как! Удвоив рвенье,
Шум внося с собой и гром,
Чтоб избегнуть отношений
Личных — с классовым врагом.

А пока — больной и слабый —
Ты следил, объят бедой,
Как буржуй буржуя грабил
Из-за нации не той.

Не мужик, не ухарь-парень,
А буржуй чудных кровей,
Что осанист был, как барин,
А картавил, как еврей.

Он и грабил по-другому:
Не сердился, не орал.
Просто так — ходил по дому
И предметы отбирал.

Не рычал, как старший в чине,
Не надсаживал он грудь,
Лишь просил, как в магазине, —
Если можно, завернуть.

Но приказ неумолимый
В слове слышался любом.
За его спиной, незримый,
Не таясь, молчал погром.

Шёл с ним рядом, улыбался
И — молчал. Но знали все:
Шевельнёт полковник пальцем,
И пойдёт во всей красе —

Пух перин, одежды клочья,
Мат кромешный, душный чад,
Изнасилованной дочки
Опустевший с ночи взгляд.

Но последней грозен властью,
Собираясь далеко,
Тот полковник груз причастья
К этой грязи — нёс легко.

Словно впрямь так был воспитан
В светлой детской, в мире книг,
Словно он к таким визитам
В раннем возрасте привык.

То ль он верил, что евреи
Ввергли Родину во тьму,
А раз так — за грех пред нею
Дань платить должны ему.

То ль узрел в изъятье этом
Дань порядку, с прошлым связь, —
Как-никак он к тем предметам
Был привычен отродясь.

То ль решил, что в этой драме
Смысл любой едва ли есть,
И, борясь с большевиками
За порядок и за честь,

В той борьбе рискуя жизнью, —
В части собственности он
Сам стихией большевизма
Стал отчасти заражён.

Ты поверишь мне едва ли,
Но для нас, для всей страны
Вы с ним две одной медали
Оборотных стороны.