Наум Коржавин - На скосе века

Вёз, подтянутый и строгий,
Презирая гнёт земли…
А чуть позже той дорогой
Самого его везли.

Но запутавшись в причинах,
Вдохновляясь и юля,
Провожать в тайгу невинных
Притерпелась вся земля.

Чьё-то горе, чья-то вера —
Смена лиц как смутный сон:
Те — дворяне, те — эсеры.
Те — попы… А это — он.

И знакомые пейзажи,
Уплывая в смутный дым,
Вслед ему глядели так же,
Как недавно вслед другим.

Равнодушно… То ль с испуга,
То ль, как прежде, веря в свет…
До сих пор мы так друг друга
Всё везём. И смотрим вслед.

Может, правда, с ношей крестной,
Веря в святость наших сил,
Эту землю Царь Небесный,
Исходив, благословил.

Но тогда, ревнуя к Славе,
За усмешкой скрыв оскал,
Тем путём на тройке дьявол
По следам Его скакал.

Гордость,
     мысль,
        красота —
              все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли,
            всем истина стала ясна…
Я последний язычник
          среди христиан Византии.
Я один не привык…
         Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград —
           то ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый
           дикарь с придунайских равнин…
Чушь!
    Рабов не душил я —
             от них защищал я свободу.
И не с ними —
       со мной
          гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги…
            И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли,
            притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы,
          как стыдились, что есть ещё рабство.
Как мой прадед сенатор
           скрывал христиан у себя…
А они пожалеют меня?
           Подтолкнут ещё малость:
Что жалеть,
      если смерть —
            не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви
           напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче — все.
          Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их:
            все — рабы, и никто не в обиде.
Всем
   подчищенных истин
            доступна равно
                   простота
Миром правит Любовь, —
            и живут для Любви —
                      ненавидя.
Коль Христос есть Любовь,
              каждый час распиная
                        Христа.
Нет, отнюдь не из тех я,
           кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах,
            у низменной страсти в плену.
Все такие давно
        поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов
           поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу.
         Всё равно мы над бездной повисли.
Всё равно мне конец,
          всё равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник,
            смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов
          к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, —
          сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну,
         но я не завидую им:
То, что вижу я, — вижу.
           И то, что я знаю, — я знаю.
Я последний язычник.
          Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой.
            А для всех — ещё раннее утро.
Но века — это миг.
          Я провижу дороги судьбы:
Всё они превзойдут.
          Всё в них будет: и жалость, и мудрость…
Но тогда,
    как меня,
         их потопчут другие рабы.
За чужие грехи
       и чужое отсутствие меры,
Всё опять низводя до себя,
             дух свободы кляня:
Против старой Любви,
          ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства…
           Тогда вы поймёте меня.
Как хотелось мне жить,
           хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал,
         как я верил в людей до поры…
Я последний язычник
          среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний,
           кто видит,
                 как гибнут миры.

К себе, к себе — каким я был и стал.
К себе — пускай поблёк я, пусть устал.
Сквозь вызванную болью злость к толпе,
Сквозь даже представленье о себе.