Людвик Ашкенази - Черная шкатулка

— Какая в прежние времена бывала музыка, такая нежная,

тонкая и ненавязчивая…

И все начнут вспоминать давнее прошлое —

эпоху первых атомных реакторов, старинных спутников,

желудочных зондов и далеких от совершенства бормашин.

На их лицах появятся слегка сентиментальные и

лишь чуточку иронические улыбки людей, вспоминающих

старое доброе время.

Была одна девочка, совсем еще маленькая,

и эта девочка сильно плакала.

Вы уж меня извините, сидела на горшочке и

горько-прегорько плакала.

Звали ее Ева. Ладно?

Прошло полтора часа, и никто не знал,

почему она плачет.

— Ева, — говорю, — дай мне немножечко твоих слезок,

я их спрячу в маленькую черную шкатулку.

Девочке это понравилось.

Она мне их наплакала целую чашечку, потом перестала

и говорит:

— Мама мне сказала, что я тоже буду мама.

И у меня будет мальчик, кудрявенький такой, хороший,

и еще девочка — толстушка и хохотушка.

И теперь я боюсь:

а вдруг с ними что-нибудь случится?!

И оттого плачу.

Дядя Людвик, давай мы с тобой сами сделаем такой мир,

чтобы в нем никто не боялся!

Мы принялись за работу и сделали его.

На славу мир удался.

Он был из пластилина, весь красный. Снаружи и внутри.

Вулканов мы делать не стали, про границы забыли,

казармы у нас не поместились, для тюрем места тоже не осталось.

Мир этот Ева взяла с собой в постельку,

а я пошел домой и включил последние известия.

Вот видишь, Маня, а ты боялась. Я, правда, тоже боялась,

но тогда мне было не до этого. Мне надо было, доченька,

коров подоить да свиней накормить, а меня еще животом

попрекали и говорили:

— Не могли до свадьбы подождать?!

А когда придет Франтишек, глянь на него ласково, да ты

сама знаешь, не мне тебя учить, и смотри во все глаза,

как он на тебя посмотрит и что скажет сначала, а что потом.

И бабы, что с тобой в одной палате, пусть говорят:

«вылитый отец». И что, значит, нос его, и смеется, как он.

За молоко не бойся, молока у нас всегда хватало.

А когда будешь давать грудь и станешь с ним говорить,

разговаривай с ним ласково и не спеша. Скажи ему:

— Бабушка велела передать, что все тебе на этом свете рады,

солнышко ты наше ясное,

мужичок синеокий,

крикун бессердечный.

В одном небывало большом загородном ресторане,

был то, собственно, даже не загородный, а лесной ресторан,

где груши «дюшес» подавались прямо с дерева,

а форель — из бурного горного потока,

сверкающего загадочным серебром,

косули — на вертеле, куропатки — на шпажках и

каштаны — на древесных углях…

в этом лесном ресторане,

где стульями служили пни силою срубленных деревьев,

собрались сверстники.

Все — родившиеся в один день,

один час

где-то на нашей планете.

Улыбчивый багрянец заката

тлел, словно костер

из пламени листьев, прозрачного дыма

и бурых веток, залитых

Солнцем.

Репродукторы, укрытые в кронах деревьев,

звали к столу:

«Появившиеся на свет в один день и час,

вы здесь?»

«Здесь», — ответ их слился в одни голос,

и этот голос был мужским, потому что женщин среди них не было.

«Займите места за столом!» — велели репродукторы.

Сверстники сели, где оказалось место.

Так случилось, что рядом с маленьким господином

с большим брильянтом

сел сухонький человек с выбитыми зубами;

возле молодого итальянского епископа в нейлоновой сутане —

молодой индиец, которому родители перебили ноги,

чтобы у него была профессия,

потому что в Индии быть нищим —

это все же кое-что да значит;

рядом с владельцем бакалейной торговли, сожалевшим,

что он не предложил съезду свой запас залежалого фазаньего паштета,

сидел алжирский повстанец

с кожей, сожженной напалмом.

И все поздравляли друг друга, что родились в этом мире,

который так щедр на причуды:

в один и тот же день он дал увидеть свет

будущему Бетховену, юному убийце хозяйки табачной лавки,

миссионеру, внуку Круппа,