Антология - Поэзия Африки

Бум! Бум! Бум!
Пока раскаты все приближаются
и приближаются к южному небу,
они хватают меня за сердце
и надежды мои взмывают все выше к престолу орла.

Бум! Бум! Бум!
Я барабан, что вырезан из черной шкуры жертвенной коровы,

я пробужу твою спящую душу.

Я дух твоих предков,
живших в священных хижинах,
я вечный заступник,
я вечный страж.

Дай рассказать о твоем драгоценном наследье,
о славном прошлом, растоптанном завоевателем,
уничтоженном рвеньем миссионера,

Я обнажаю факты,
все догмы и декларации,
пусть твой пытливый ум их рассмотрит.

О! Услышь меня, Дитя,
в пляске зулусов,
доводящей сердца их до исступления.

О! Услышь меня, Дитя,
в ночных бдениях черных молельщиков,
возвышающих дух до экстаза.

Бум! Бум! Бум!
То звуки барабана из коровьей шкуры —
голос Матери-Африки.

Изможденные песчаные дюны, мазутные скалы
в полдень, отравленный душным зловоньем;
ощетинившаяся проволока; и в небе — черными кляксами —
во́роны, сгустки сентябрьского мрака.

Мой дом стоит по соседству с ивовой рощицей,
плещущей ликованьем весенним…
Напрасно смуглый мой палец взывает, качаясь,
к проносящимся мимо автомобилям.

Над свалками — легкий дымок мошкары; на асфальте
старые знахари, искривленные, как больные деревья,
пьяно шатаясь, выделывают свой танец;
глаза, раскаленные докрасна, прожигают насквозь.

В грустной ярости я умоляю подбросить меня домой.
Никакого внимания — словно безумные,
зеркально сверкающие лимузины
мчатся, кудрявя дорожную пыль.

О сладостное ощущенье полета:
в удобной позе развалиться на мягком сиденье,
обмениваться с соседом любезностями,
истаивая в полудремотной истоме.

Два цвета: бежевый и бледно-лиловый,
кремовая обивка, и за рулем безмятежно
улыбается господин… Ах, эти жирные боровы,
отмахивающиеся от меня, как от мухи!

Стою, окутанный выхлопными газами. Белые флаги
возвещают — пусть отравленное — перемирие.
И вот наконец я в машине — мои мечты
уплывают к далекому горизонту.

Море — старый ваятель, любовно
обтесывающий скалы и рифы, —
бродит среди погребенных сокровищ,
поблескивая голубыми глазами на пристань;
застывшие на устах его мифы
взбесили бы иконоборца любого.

А там, в глубине, под накидкой из тюля, —
обломки мраморных рук Афродиты,
растерзанной стаей акульей.
Надменной, как храмовая колонна,
богиней когда-то пленялся влюбленный,
но — бурные прежде — восторги уснули.

В чем рыбы окаменелой тайная сущность?
Зачем раскапывают торфяные болотца?
Напрасно мы, молодые, мучась,
ищем — разгадка никак не дается;
наша стихия — стихия любви
в ртутном сверкании солнца.

Взгляд, как орел, воспаряет ввысь,
к сводам туч темно-серых. Неистовствуя,
ливень обламывает о плитняк
длинные иглы свои серебристые.

Громко булькает старый двор.
Ничего необычного — только разве что
горбун, отвечающий на окрик с веранды
без угодливости или развязности.

Странно, что ни одного деревца —
лишь налетающий ветер. Эту картину
сами запомните, память откидывает
все привычное и все рутинное.

Неожиданно хлынув, солнечный свет
золотом нашу улицу вымостил.
Окна закрыты по-прежнему. Скоро ли
мы отрешимся от нерешимости?

Наш городок в воскреспый день
Печет нещадно зной,
И чинно взрослые идут
Суровой чередой.