Антология - Поэзия Африки

А сейчас,
очутившись здесь,
я дымлюсь от злобы, землю скребу и рою,
мычу,
хрипло дыша, словно бык перед схваткой, — и
нет предо мной
ни врага,
ни смертельной опасности,
ни обжигающе-красного вызова, — пустота!
О, эта поющая пустота в груди —
нейтрализованная, бессильная едкость душевной мути!..
Понял ли ты наконец,
как неустойчива точка опоры у иммигранта?
А теперь скажи:
что кроется в этой праздности величавой —
в этих
горизонтально спящих просторах севера?
Не тайна ли вечного побужденья: быть —
и только быть,
не великая ли необъятность северной спячки?
Не сладость ли наркотической мудрости Тао —
твой древний дух, харматтан?

Северный ветер,
ничего-то не знаешь ты:
с рассвета
я только мчусь и мчусь,
за слоем слой пробивая мутную серость,
сухи и чутки
ноздри мои,
а тяжесть твоя в моих волосах запуталась.
Всю дорогу за мной ты следовал
неотступно
сквозь катакомбы ночи,
и до сих пор
чувствую за своей спиною
дьявольских псов из кровоточащего края —
с самого юга дальнего юга
гонящихся за мной.
А ты
все хлопаешь крыльями над головой моей,
крутясь, как гурьба идиотов,
что пляшут
внутри и снаружи — между бегущих колес.

Довольно!
Меня никто домогаться уже не станет —
не те времена:
Шелли давно уже умер,
посланий больше не шлют с мимолетным ветром. [413] Шелли давно уже умер, посланий больше не шлют с мимолетным ветром. — Имеется в виду стихотворение Шелли «Ода к западному ветру».
Хватит с меня
обезвоженных поцелуев,
бесплодных девиц, ночных заведений — хватит!

Теперь я думаю о другом:
как бы возле кафе придорожного остановиться совсем ненадолго,
только чтоб выпить пива, —
долгим, долгим будет скитание иммигранта,
долгим и трудным:
придется туннель прорывать
назад —
под угрюмой дорогой, утоптанной
грубою поступью трех нескончаемых десятилетий,
полных обид и терзаний, —
под этою тяжкой дорогой,
давящей, давящей, давящей на меня.

Когда же прорвусь
к заре — к истокам давно тяготящих вопросов,
взглянуть я еще успею на бабочек и на листья,
которые ты по пути, сумасшедший ветер,
к моему радиатору пригвоздил,
как собиратель редкостей, любящий,
чтобы его экспонаты были
распластаны и мертвы.

Утро!
И новый рассвет уверяет меня,
что не вечна эта опустошенность:
ведь путь иммигранта — долгий и трудный путь.
А я вспоминаю о тех,
что столько столетий подряд,
являясь к нам с берегов занесенной снегами скуки,
грызлись и спорили
из-за нашей великой Матери,
думаю
о духовном распаде,
протухших винах, дряблых телах
тех, что когтями рвали ее зеленую девственность,
выворачивали ее суставы,
расторговывали ее святыни
и насаждали
тысячи медных и деревянных крестов,
а после
сами же их, будто кегли, валили наземь,
в хищном азарте
разыгрывая эту землю,
пока голодные наши глаза прикованы были к чуду
на вершине Голгофы.

Я — леопард,
рожденный великой Матерью,
муками черного Бога,
средоточье столетий, полных крутых перемен,
континент, клокочущий, как реактивы в ретортах.
Когти мои затаили яд, —
только дайте улечься мне — отдохнуть немного,
выжидая удобного случая,
шею почесывать и расправлять усы,
когти свои точить — и думать и вспоминать.
И тогда мой разум сумеет связать единой чертой
бешеных псов
и черные толпы гонимых
в полыхающем, полном мучений краю
на самом юге дальнего юга.

Я спасаюсь оттуда,
и пусть хоть на этот раз мне поможет
опыт белых людей — их мозги и машины.
И, однако, в другой стране, где мир и покой найду,
думаешь,
я изменю свои леопардовы пятна?
Но не все ли равно
и о чем сожалеть,
если Бог моей Африки,
древняя наша Мать,
рано иль поздно цивилизует свой мир,
распознает своих друзей и гонителей
и обучить их сумеет загадкам жизни и смерти.
А пока что
пускай мое сердце оставят в покое!

Любопытно, почему это голубей в Оппенгеймеровском парке
не отдают под суд за незаконное пребывание
на частной земельной собственности и за непристойное поведение в общественных местах.
Каждый день я вижу, как эти наглые птицы садятся
На скамейки «Только для белых», бросая вызов любой власти.