Антология - Поэзия Африки

Э! Зачем говоришь ты про совесть!..
Да, я ее убил, когда она пребывала в лазурном краю сновидений.
Да, убил бестрепетной дланью.
Только вспыхнула узкая сталь в благоуханных зарослях
подплечья.

Ага! Ты признался, о Чака! Так признайся тогда, что ради тебя
погибли миллионы мужей и тысячи молочных младенцев
и беременных жен.
Ты, великий кормилец гиен и стервятников, песнопевец
Загробных долин.
Там, где ждали воителя, объявился мясник.
И овраги разбухли от крови, и сочатся источники кровью,
Одичалые псы воют в мертвых долинах, и в поднебесье кружат
коршуны смерти.
О Чака, Зулус, ты страшней, чем чума или жадный пожар
сухолесья.

Да, гогочущий птичник! Да, голодная стая просянок!
Да! Сотни блестящих полков, в шелковистых мохнатых зачесах,
лоснящихся маслом, подобно надраенной меди.
Я секиру занес в этом мертвом лесу, я поджег бесплодные заросли,
Словно мудрый хозяин. Этот пепел удобрил осеннюю вспашку
земли.

Как? Ни слова раскаянья…

Сожалеют о зле.

Величайшее зло — похитить сладость дыханья.

Величайшее зло — это слабость людского нутра.

Слабость сердца простительна…

Слабость сердца священна…
А! Ты думаешь, я ее не любил,
Золотистую деву, легче перышка, благоуханней бальзама,
С бедрами испуганной выдры, с кожей, прохладной, как снега
Килиманджаро [354] Килиманджаро — гора, высшая точка Африки (5895 м.). ,
Груди — поле созревшего риса, холмы благовонных акаций
под ветром Восточным,
Нолива, чьи руки как гибкие змеи и губы как малые змейки,
Нолива, чьи очи — созвездья, при ней не надо луны и не надо
тамтама, —
Во мне ее голос и пульс лихорадочной ночи!..
Ты думаешь, я не любил!
Да! Но эти бессчетные годы, это четвертованье на плахе годов
и ошейник, который душил мою волю.
Эта долгая ночь без сна… Я блуждал, как Замбезская
кобылица, я скакал и брыкался, натыкаясь на звезды,
я терзался неведомой болью, словно леопард мне впился
зубами в загривок.
Я б ее не убил, если б меньше любил…
Нужно было бежать от сомненья,
Забыть опьяненье от сладкого млека пылающих уст, от безумных
тамтамов, от ночного биения крови,
От нутра, где кипит раскаленная лава, от урановых копей моего
сердца,
От страсти к Ноливе —
Во имя моего черного Народа,
Во имя моей негритянской сути…

Честное слово, Чака, ты просто поэт… или краснобай… или даже
политик!

Гонцы доложили:
«Они высадились на берегу, взяв отвесы, компасы, секстанты.
Белокожие и светлоглазые, слишком грубая речь, слишком
тонкие губы,
Гром они привезли на своих кораблях!..»
И тогда я превратился в рассудок и в твердую руку, я стоял —
ни палач, ни солдат —
Да, политик, как ты говоришь, а поэта убил я в себе, — я стоял
человеком, готовым на подвиг.
Да, я был одинок и был уже мертв, прежде всех, прежде тех,
о ком ты теперь сожалеешь.
Кто познает великие страсти мои?

Ты же умен, но откуда такая забывчивость?
Так вслушайся, Чака, и вспомни!

Думай, Чака, я тебя не хочу принуждать — я всего только знахарь,
я только подручный.
Власть не дается без жертвы, полная власть — она требует крови
тех, кто нам дорог.

Нужно все принять и решиться на смерть…
Завтра кровь моя оросит твои зелья, как молоко орошает кускус [355] Кускус — кушанье, приготавливаемое из проса. .
Прочь с глаз моих, знахарь! Каждый смертник имеет право
на минуту забвенья!

Нет, нет, Белый голос, ты знаешь прекрасно…

Что цель твоя — власть…

Только средство…

Упоенье!

Скорбный путь.
Я увидел мой край — на четыре стороны света, под властью
компаса, секстанта, отвеса,
Где загублены рощи, сглажены горы, где в железо закованы
реки и долы.
Я увидел мой край, на четыре стороны света, весь в сплетенье
стальных двухколейных путей.
Я увидел народы крайнего Юга муравейником, копошащимся
в молчаливом труде.
Труд священный уже не высокое действо — ни тамтам,
ни ритмичное пенье, ни танец на празднествах весен
и осеней.
Люди дальнего Юга — на верфи, в порту, в мастерской и на шахте.
А ночами упрятаны в тесный крааль нищеты.
Люди Юга воздвигли огромные горы из черного злата, из красного
злата — а сами они голодают.
И я увидел однажды возникающий в дыме зари лес мохнатых
голов, и молящие очи, и запавшие животы,
и бесчисленные уста, призывающие непостижимого бога.
Мог ли я оставаться глухим к их страданьям и к их униженьям?