Игорь Шкляревский - Сборник стихов

Скажи мне, что я Ёж, скажи мне, что я Кот.
Скажи мне, что я гном, малыш и обормот.
Что есть ещё любовь, что плоть гоняет кровь.
Погладь моё лицо. Разгладь дурную бровь.
Поправь колючий шарф, как будто ухожу.
Спрячь шарф в прихожей в шкаф, как будто прихожу
с работы, из цехов, с какой-нибудь войны.
Нет никаких стихов. Нет никакой вины.
Я безалаберный, но тот, кто всем сказал:
«Я провожу её», и, правда, провожал
до дома, до дверей, до комнаты твоей,
до самого конца, до близкого лица.

Ангел-хранитель, полузащитник,
вертит в руках мою жизнь, как подшипник —
старенький, полуслепой
слесарь-механик седой.
В окнах каптёрки мазня чёрно-белая,
носится по двору как угорелая
шавка, воняют пимы.
Вялый мультфильмик зимы.
Ось заедает, не ладится привод,
бензонасос барахлит
и не приносит насущного пива
ученичок, паразит.

Я стал терпелив, прозорлив, как див,
где надо — спесив, когда надо — слезлив,
в игрушечном интернете брожу, как миф,
поскольку, по ходу, жив.
А на самом деле — мертвее всех
мёртвых, то есть абсолютно мёртв.
Из гробницы памяти шлю наверх
оцифрованный голос, свой личный морф.
Много знаю, впрок, до поры, молчу,
сплю три тысячи лет, как тот фараон,
готовлю проклятие электрическому лучу
фонарика. Good afternoon, лорд Карварнон.

Периферия — хорошее слово. А потому, что там нечего делать.
И оттого возникает свобода, словно в окошке небесное тело.
Сдержанно, тихо. Невзрачные рифмы. Доброе слово, что кошке приятно,
перебивают неясные ритмы — музыка сфер тяжела, неопрятна.
В третьеразрядном отеле, включая плоский, прибитый к стене телевизор,
смутно какой-то мотив различая сквозь трепотню, обывательский бисер.
То, что за стенкой, скрипя, нарастает. То, что проделывать дома неловко.
Что этих пташек сюда привлекает? Там дальнобойщик, где лучше парковка.
Где дальнобойщик, там круглая девка. Где эта девка, там грубое мясо.
Выше вздымай неуёмное древко. Громче, фальшивые вопли экстаза.
Клёкот чужой, без закона восторги. Вот она, вот она, казнь звуколюба.
Мебель казённая, плотные шторки. Тише, быстрее. То нежно, то грубо.

«Ты просушил ботинки? — спросила она. —
Сегодня ночью обещали метель.
Тебе идти, а я в пустой избе тут одна.
Быть может, что-то прояснится теперь.
Там за окном под липой мой любовник стоит,
фонариком он шлёт мне сигнал.
С шести часов под снегом он стоит, терпелив,
и я хочу, чтоб ты это знал.
Как выйдешь за калитку, ты его не заметь.
Или заметь — не знаю, хочу.
Ведь всё равно должна произойти чья-то смерть.
Да ладно, ты не думай, шучу».

Я вышел за калитку. — Где метель? — Куча звёзд
кидает на деревню свой блеск.
Я вышел за деревню — там дорога ведёт
в заваленный сугробами лес.
Я вышел на опушку — вижу волчьи следы.
Я свистнул, или взвизгнул, иль взвыл,
призвал весь смысл моей непроходимой любви —
он робко хрустнул, сбивчив и зыбл.
Прислушиваясь к шороху дробящихся искр
на ткани вероломных снегов,
сухими лапами я осторожно, как тигр,
побрёл, не оставляя следов.

Какие кислые доски.
Какие ливни и грозы.
Какие липкие листья.
В сенях обвисла таблица
сухих подкормок-прополок.
Под потолком между балок
торчат укроп и мелисса.
Чеснок с фасолью — на полках.
Осиротел топинамбур
на огороде под небом
однообразным и серым.
На перекопанных грядках
ревень один только с хреном
ещё кой-как уцелели.
Стрижи вчера улетели,
сорвавшись вихрем мгновенным. —
Теперь у нас полный праздник
на огородах напрасных
под небом грязным и ветреным.

«Увы! Увы!» — поёт пила.
Заря в лесу легла.
Нагрелись вялые поля,
зарделася река.
Пока не кончился бензин,
прохладный звон «увы»
качает заросли низин
нахлывами волны.
Пока громоздкий тракторист,
качаясь, едет вдаль,
над Богобабьем поднялись
дымы субботних бань…
Когда я спал обычным сном
под тяжестью спины,
я слышал монотонный звон
струны, волны, пилы.
Уже окрестность вся спала,
полезный сон творя. —
Я видел мирные поля
и бурные моря.
Уже в простоимённом сне
застыло вещество.
Я видел всё, что видят все,
и больше ничего.