Михаил Айзенберг: Случайное сходство

Но лишь теперь она перехватила
какое-то шу-шу за краем слуха —
там со старухой шепчется старуха,
и пауку сигналит паутина.

Угадайте, что случилось с нами:
бабочки глядят на нас волками,
и паук идет из рукава.
Сон с непривлекательным финалом.
Если жизнь и вправду такова,
я хочу быть серым кардиналом.

И тогда, не меряясь чинами,
нам судьбу придется повторить:
собираться вместе вечерами,
голос понижать, сдвигать стаканы,
глиняные трубочки курить.

А взгляд так светел, переливчат,
речными искрами горит.
Боюсь, она еще накличет
в подруги донных нереид.

Иного зрения отведав,
неузнаваемы почти,
игрою мелких самоцветов
переливаются зрачки.

Живут на радужном отрезке,
на помраченной глубине,
в порхающем недужном блеске,
уже безумные вполне.

Как человек переменился за год,
а почему, спроси у лесников:
не то в ночи наслушался волков,
не то в лесу наелся волчьих ягод.

Он думает, что первым от хвоста
ему теперь назваться не мешало б,
но закрывает книгу жалоб
и начинает с чистого листа.

На белый свет выходит, новичок,
как из берлоги, как из черной бани,
и в пустоте зубами щелк да щелк,
все щелк да щелк железными зубами.

Март-апрель, а по углам зима,
но сырая, пахнущая дерном.
Талый снег спускается с холма
в осветленном воздухе просторном.

Сходит дымовая пелена,
но туманом выбелен подлесок,
и земля едва еще видна
черная в проталинах, порезах.

ночь за окном
дождь за окном
дерево за окном
говорящие об одном
на языке родном

на четыре свои угла
ладит шатровый верх
память черная от прорех
позабывшая где была

Где сознанье в пагубе, в беде
на краях стирается нетвердых,
все темнее светит солнце мертвых,
и глаза привыкли к темноте.

Но и там выпрашивать ответа,
отражая темные лучи,
не пристало путнику в ночи
на дорогах нитяного света.

Как придет пора ночная,
защебечет вразнобой,
неизбежно начиная
силой мериться с тобой.

За проводкой, за побелкой,
между полом и плитой
самой мусорной и мелкой
заправляет темнотой.

Убеждает за плитою,
что гроша уже не стою
со своею правотой.

По сусекам, для прикорма,
как кухонное зверье
в шустрой панике проворна —
ну, куда мне до нее.

Это, солнышко, дорога в никуда,
сообщение о ком-то ни о ком.
От песочного, слоеного труда
ядовитая слюна под языком.

Всё глядели, как усталая вода
повторяет их короткие глотки,
обитатели народного пруда,
и не рыбы, а живые поплавки.

Обязательно стояли над душой
доброхоты с папиросками во рту.
Вспоминаешь этот утренник чужой,
словно он тебе написан на роду.

Где мы были? Нас и не было почти.
Взяли марки да обменные значки.
Дети-демоны сошлись на кулачки
разорвать себя на мелкие клочки.

Ой-ей-ей говорит над рекой
потемневшего неба известка.
А тоску, чем держать за щекой,
положи в холодильник «морозко».

В темноте домовая сосна
чуть слышнее запахнет гвоздикой,
лишь бы утренний свет до окна
не тянулся в пыли полудикой.

Заручись заповедным углом
для короткого что ли озноба,
с чем злосчастье идет на поклон,
а потом возвращается снова

к причитаньям немой широты
и к ручью за бобровой плотиной
с желтоватой нетающей льдиной
на подкладке зеленой воды.

И ночь с открытыми фрамугами,
с ее приливами, отливами
полна невидимыми звуками
неравномерно торопливыми.

Их сообщения подробные
одно к другому не приложатся,
вот почему края неровные
стригут невидимые ножницы.

Высоко над Кара-Дагом
светел каменный плавник.
Здесь по складчатым оврагам
каждый дорог золотник.
А сухие травы жестки
для дневного полусна.
Открывается в подшерстке
золотая белизна,
входит в ткань его волокон
и в состав его пород.