Михаил Айзенберг: Случайное сходство

Расчищая место магнитным бурям,
там железный трудится дровосек.
А замолкший город колотит в бубен —
Посылает весть. Собирает всех.

Так любой научится напоследок
не своим оборачиваться лицом,
выдавать за прошлое грубый слепок,
чтоб не вечный город, а вечный сон.

И Европа, сросшаяся с подошвой,
что живет и в таборе и в глуши,
соберет ему на билет дорожный
от простой души.

Вот дым – он то уходит вверх,
то по земле ползет как мох.
Что скажешь, добрый человек, —
какой тут кроется подвох?

Вот ураган берет разбег —
поди скажи ему: постой.
Вот, скажем, тот же человек
с его неясной добротой.

Крутится, как водица
свежая льется.
С кем поведется, тот и сгодится.
С кем поведется?
Кто попадется.

Нам ли не знать их,
юных и нежных.
Все на браваде,
на перехвате
нас, безутешных.

Сколько ж худой обувки
надо сороконожке?
Справа ничьи сережки.
Слева мотки веревки.
В правом ящике нитки и тряпки,
метки.
В левом одни прищепки
в страшном таком порядке.
Слой погребен под слоем.
Пуговицы, таблетки.
Этот урок усвоен.

Неужели мне положено
узнавать такие новости
от калики перехожего,
от знакомого на лестнице,
от случайной горевестницы?

Мелет-мелет-мелет мельница.
Ужас, он сейчас отменится —
чтоб ни год такой не видели,
ни число такого месяца.
Номерок без предъявителя
в гардеробе перевесится.
Сотни дел еще не сделаны.
В небе радуга напрасная.
Облака летят как демоны.

Жизнь – слепая, несуразная,
незадачливая вкладчица —
вот когда она наплачется.

Так лежит, что смотреть не надо.
Погребальная пахнет роза
смесью обморока и обряда.

Я увидел, как он боролся,
уходил от незваной гостьи.
Я увидел его отчаяние.
Но пока не проникла в кости,
битве нет еще окончания.

Я увидел, что есть граница
постороннего хлада, глянца.
А грудина, плечо, ключица
продолжают сопротивляться.

Потихоньку речь течет,
слезы медленные копит.
До свиданья, чай не допит,
все слова наперечет.

Это мне мой кот наплакал,
наилучший из котов.
К черным датам, черным знакам,
врать не буду, не готов.

Колесо одно катилось,
докатилось до Москвы.
Жизнь заступника хватилась —
нет заступника, увы.

Ходят тени-одногодки,
как в недавнем сне твоем —
дым сиротский, ветер кроткий,
даль, блеснувшая копьем.

Между листьями невидим,
словно мелкий бисер мечет
осторожный заявитель,
заявляет, что не вечер.

Цокнет, цыкнет. Для увечий,
не имеющих названий,
лучше нет, чем эти речи,
полные увещеваний.

Разглядеть не удается,
но спасибо, что не ворон.
Да и сердце легче бьется —
поддается уговорам.

В пересекающихся тропах
лесные связаны концы.
Кровь останавливает ропот —
свои у воздуха квасцы.

Я птицей крохотной растроган,
и ей как чтице нет цены,
когда вступает ненароком,
стараясь выговорить: цны .

Кто между облачных этих развалин —
ласточка? стриж?
Сразу стрижа не признали, назвали
ласточку лишь.

И исчезает, ошибки не терпит,
взят вышиной, —
ласточка с виду – трепещущий серпик,
крестик живой.

Блестя чешуйками жемчужными
и серебристыми подбрюшьями,
в мельчайшем крапе,
возле лампочек
дрожит круженьями недружными
рой маленьких прелестных бабочек.

Просвеченные облака,
иссиня-пепельны, слоисты,
дошли сюда издалека —
из-за долины, из-за Истры —

чтоб мы смогли в слоистой дымке
по облачному отпечатку
увидеть ангельскую схватку —
ее рентгеновские снимки.

Что черней летучей мыши?
В темноте чернильный росчерк,
обрезающий излишек
южной темени закройщик.

Крылья обоюдоостры.
Отвернись, пока не поздно —
наши взгляды боковые
эти ножницы кривые
отсекут молниеносно.