Михаил Айзенберг: Случайное сходство

Подари ей мелких денег,—
вдруг обучится скорей
в воскресенье быть добрей,
чуть живее – в понедельник.

И чужая сторона
не покажется спросонья
как равнина из окна —
шкура мертвая бизонья.
До последнего видна.

Как на пляже между делом,
между птичьего говна
на песке заледенелом
умирая, загорая,
мелкой денежкой играя.

Если кто исчез удачно,
прежде всякого суда,
для того и жизнь прозрачна,
как холодная вода
из Байкала, из фонтана,
из ручья под лопухом,
из стеклянного стакана
со щербатым ободком.

А могла казаться черной,
если сделана вчерне.
И читатель, заточенный
в кабинетной тишине,
затоскует о своем
над бумагой потаенной:
«Кто я здесь? Солдат наемный?
Склад, сдающийся в наем?

Назови любое слово,
ведь название всему
никакое не готово.
Не поверишь: никакого.
Никакое. Никому».

Где-то я на время спятил,
что-то Гофман сочинил.
Сколько брошенных занятий,
столько в черепе чернил.

Сквозь чернильные протечки
различается вполне,
как с моста у мелкой речки
тень колеблется на дне.

Лучше б дело кончить миром.
В мягком свете на заре
по воде идет пунктиром
азбука одних тире.

В замедленном повторе
толпой обнесена
на крайнем мониторе
мелькнувшая спина.

Я чувствую, что тело
теряет высоту,—
межу перелетело,
пересекло черту.

И ночь себя мешает
как чёрную лапшу.
Узнать тебя мешает.
Но я тебя прошу

неразличимым светом
во тьме не утонуть.
А сверху и Манхеттен
похож на Млечный Путь.

Неровный, чуть помятый строй
цветов оранжевых и красных.
Ночница с пепельной каймой
в ее метаниях напрасных.
Но тишина уже не лечит
щекотку легкую в кости.
Как быстро наступает вечер!
Пора часы перевести.

Давай на память сохраним:
неясный день в простое летнем
листом не дрогнет ни одним,
как в перемирии последнем.
И в чаще слухов без числа
еще почувствовать не смеем
беду, что мимо проползла
невидимым воздушным змеем.

Может, это такое правило —
правой, левой руки?
И на приступ идет окраина,
но водой из Дунай-реки?

А у нас окраина. Сквозь туман
не видать спасательную команду.
Дождь гудит как бурят-шаман,
повторяет мантру.

Тучи строятся, как слепцы
на невидимую поверку.
Заплетают веревочные концы,
что спускают за нами сверху.

Кто напомнит, отчего я
загадал, что при утрате
костное на лучевое
обменяют бога ради.

Нет наставника в природе.
Да и кто ему поверит,
если он себя находит,
как волна находит берег.

Объясненье костяное
никому не пригодится,
но однажды в гуще зноя
странный холод возвратится.

Где ответчик и лишенец,
там и я за ними следом,
признавая мертвый шелест
заблудившимся ответом.

Так говорит держава,
светлая птица Сирин:
«Я в обоюдоострых
твердых своих когтях
вас на лету держала.
Я ваш последний воздух
в славе моей и силе,
здесь и на всех путях».

Тянет прожить безбедно,
как на лугу зеленом —
греться, валиться набок
в наигрыше, в кураже.
Но с переменой ветра
сразу несет паленым,
входит звериный запах,
и не вздохнуть уже.

Подходит к беженцу огонь
и говорит ему:
будь ты тихоня из тихонь,
но я свое возьму.

Ты новый день и новый срок
не мерь на свой аршин —
не тот пришел к тебе ходок,
не прежний страх прошил.

А новый страх – природный газ
на дне земных пород —
всегда найдет змеиный лаз,
пробьет грунтовый свод.

Пускай осаженный стократ,
ползущий из глубин,
из тайных пор идущий смрад.
А он неистребим.

Из монотонных лет, хоть я забыл их,
карманный сор просыпался в прорехи.
И в памяти от прежних дней унылых
еще идут магнитные помехи.