Олег Егоров: Бульварный роман

Мешковатая оттепель где-то еще за горами,

Декабристы за елками стынут в безмолвном каре…

Я хотел бы тебя украшать конфетти и шарами,

И водить хоровод, подражая живой детворе,

А вчерашнюю рухлядь отправить за окна, и мигом

По ступеням скатившись, как первый в стране юниор,

С первой спички зажечь запрещенным не ведомый книгам,

Небывалый доселе и самый бездымный костер.

1988

Страна раздувалась как рожа

От гордости собственных сил,

Тогда на пятак, не дороже,

И он для себя попросил.

Но поднялся глиняный фаллос

И вниз полетел с ветерком…

Лишь в воздухе что-то взорвалось,

Да ставни захлопнул нарком.

1988

Горы как будто бы каждая – грудью навыкат,

Шлем низколобой Армянки как будто надраен,

Все, что ни ходит, к тебе устремилось на выход…

Что ж ты гневишься, дитя малоросских окраин?

Как бы ни правил страной безупречный возница,

Ты, словно мичман мятежный,

Бунтуешь в своем экипаже…

Ты-то не станешь притворно вздыхать и казниться.

Ты налегке объезжаешь, сердито кивая,

Вечноприземистых сосен кривую шеренгу,

Чуть в стороне ковыляют морские трамваи,

Чуть позади - разбегаются складки маренго.

1988

Рыжий плотник ходит по опилкам,

Мытарь пересчитывает мзду…

Лишь Земля, ворочая затылком,

Ищет Вифлеемскую звезду.

Пьянствует на острове Тиберий,

Исчисляя амфорами год…

В море шевелящихся астерий

Учащенно дышит небосвод.

Задирая медный подбородок

С плоской как лопата бородой,

Арамей глядит на самородок

Вспыхнувший над мертвою водой.

1988

Когда бы ни хватало в списке масел

Живописать ландшафт во всех тонах,

Китайский помазок его б украсил

Гребенкою на пенных бурунах,

Пивною пеной в тающем зените

И облаком на кружке шинкаря

(Здесь реже разбавляют, извините

за нравы, в середине января).

Минуя перевернутые лодки

И мертвый как язык аттракцион,

Одни демисезонные кокотки

Лениво совершают моцион.

Шумит миндаль, и пахнет диким йодом.

Вокруг – обетованная земля…

Друг другом называя теплоходы,

Уходят в море жители кремля.

1988

Когда ты становишься рядом,

О руку мою обопрись.

Тяжелым военным снарядом

Грозит за окном кипарис.

Всему есть холодная мера,

И сосны как силы маки,

Покинув разбитые скверы,

По городу носят штыки.

Эльфийские руны глициний

Бегут по отвесной стене…

И кто-то, наверное, синий

На этой зеленой войне,

И чей-то последний микадо

Ладонь придержал у виска,

Туда, где стреляют цикады,

Бросая слепые войска.

1989

С. Шрамковскому

Рыбак рыбака… Что там дальше - уже и не помню.

Висит в головах увидавшая виды блесна,

На кухне тепло как в пустой остывающей домне,

Шевелится зелень… Известное дело – весна.

К чему эти мелочи? Разные только по сути,

Мы – Господи святый! – давно не бывали пьяны.

Поэтому лечатся розы в аптечной посуде,

Как два коннетабля в больницах Столетней войны.

Поэтому бегает ракля по дну трафарета,

И сушится в лодке балкона богатый улов…

И долго бледнеешь, пока не воскликнешь: «Карету!»,

Как будто бы нет в языке выразительных слов.

1989

В кругу собутыльников, в шумном семейном

Овале – одна канитель да морока.

Опять и опять как войска Валленштейна,

На все города наступает барокко.

Не то чтоб в готическом своде законов

Наметилась трещина, дело не в этом,

А клонятся головы спящих грифонов

Все ниже к рабоче-крестьянским советам.

Опять начинается. Боже, не выдай!

Прости нас, отпетых! На то ты и Отче!