Борис Корнилов - Стихотворения

За веселье, что удалось ей…
Ради молодости земли
кос её золотые колосья
мы от старости берегли.

Чтобы вроде льняной кудели
раньше времени не седели,
вместе с лентою заплелись,
небывалые, не секлись.

Помню волос этот покорный,
мановенье твоей руки,
как смородины дикой, чёрной
наедались мы у реки.

Только радостная, тускнея,
в замиранье, в морозы, в снег
наша осень ушла, а с нею
ты куда-то ушла навек.

Где ты — в Киеве? Иль в Ростове?
Ходишь плача или любя?
Платье ситцевое, простое
износилось ли у тебя?

Слёзы тёмные в горле комом,
вижу горести злой оскал…
Я по нашим местам знакомым,
как иголку, тебя искал.

От усталости вяли ноги,
безразличны кусты, цветы…
Может быть, по другой дороге
проходила случайно ты?

Сколько песен от сердца отнял,
как тебя на свиданье звал!
Только всю про тебя сегодня
подноготную разузнал.

Мне тяжёлые, злые были
рассказали в этом саду,
как учительницу убили
в девятьсот тридцатом году.

Мы нашли их, убийц знаменитых,
то — смутители бедных умов
и владельцы железом крытых,
пятистенных и в землю врытых
и обшитых тёсом домов.

Кто до хрипи кричал на сходах:
— Это только наше, ничьё…
Их теперь называют вот как,
злобно, с яростью… — Кулачьё…

И теперь я наверно знаю —
ты лежала в гробу, бела, —
комсомольская, волостная
вся ячейка за гробом шла.

Путь до кладбища был недолог,
но зато до безумья лют —
из берданок и из двустволок
отдавали тебе салют.

Я стою на твоей могиле,
вспоминаю во тьме дрожа,
как чижей мы с тобой любили,
как любили тебя, чижа.

Беспримерного счастья ради
всех девчат твоего села,
наших девушек в Ленинграде,
гибель тяжкую приняла.

Молодая, простая, знаешь?
Я скажу тебе, не тая,
что улыбка у них такая ж,
как когда-то была твоя.

Припоминаю лес, кустарник,
незабываемый досель,
увеселенья дней базарных —
гармонию и карусель.

Как ворот у рубахи вышит —
звездою, гладью и крестом,
как кони пляшут, кони пышут
и злятся на лугу пустом.

Мы бегали с бумажным змеем,
и учит плавать нас река,
ещё бессильная рука,
и ничего мы не умеем.

Ещё страшны пути земные,
лицо холодное луны,
ещё для нас часы стенные
великой мудрости полны.

Ещё веселье и забава,
и сенокос, и бороньба,
но всё же в голову запало,
что вот — у каждого судьба.

Что будет впереди, как в сказке, —
один индейцем, а другой —
пиратом в шёлковой повязке,
с простреленной в бою ногой.

Так мы растём. Но по-иному
другие годы говорят:
лет восемнадцати из дому
уходим, смелые, подряд.

И вот уже под Петербургом
любуйся тучею сырой,
довольствуйся одним окурком
заместо ужина порой.

Глотай туман зелёный с дымом
и торопись ко сну скорей,
и радуйся таким любимым
посылкам наших матерей.

А дни идут. Уже не дети,
прошли три лета, три зимы,
уже по-новому на свете
воспринимаем вещи мы.

Позабываем бор сосновый,
реку и золото осин,
и скоро десятифунтовый
у самого родится сын.

Он подрастёт, горяч и звонок,
но где-то есть при свете дня,
кто говорит, что «мой ребёнок»
про бородатого меня.

Я их письмом не побалую
про непонятное своё.
Вот так и ходит вкруговую
моё большое бытиё.

Измерен весь земной участок,
и я, волнуясь и скорбя,
уверен, что и мне не часто
напишет сын мой про себя.

По улице Перовской иду я с папироской,
пальто надел внакидку, несу домой халву;
стоит погода — прелесть, стоит погода — роскошь,
и свой весенний город я вижу наяву.

Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот,
и знаю, безусловно, что жизнь не тяжела —
тебя я позабуду, но не забуду город,
огромный и зелёный, в котором ты жила.

Испытанная память, она моя по праву, —
я долго буду помнить речные катера,
сады, Елагин остров и Невскую заставу,
и белыми ночами прогулки до утра.

Мне жить ещё полвека, — ведь песня не допета,
я многое увижу, но помню с давних пор
профессоров любимых и университета
холодный и весёлый, уютный коридор.