Евгений Долматовский: Товарищ мой

Хальт!
Солдат навстречу с автоматом.
Витя, с голубком, к груди прижатым,
Падает на черный тротуар.
Прямо в сердце получив удар.

На проспекте
В городе Ростове
Витя Черевичкин в луже крови.
Вместе с ним убит крылатый друг
Перья голубиные вокруг.

Пионеры, радостно живите,
Но, прошу вас, помните о Вите —
Как погиб военною порой
Вместе с голубком своим герой.
Вот уже зовется по привычке
Переулок «Витя Черевичкин».
Переулком тем идет отряд.
В ясном небе голуби летят.

Конкретно, что завтра война,
Мы знали примерно за сутки.
Но то, что нагрянет она,
Не умещалось в рассудке.
В ту ночь потеряли мы связь
С заставой, которая рядом.
Таинственно оборвалась
И линия связи с отрядом.

А нас двадцать девять всего,
Тридцатый — начальник заставы,
Событья ни нас, ни его,
Понятно, врасплох не застали.
Зеленая наша братва
Спешила у старого рва
Занять рубежи обороны,
Когда, засучив рукава,
Они наводили понтоны.

Закон есть — границу не тронь,
Не то пограничная стража
Сама открывает огонь.
Не ждет, что ей свыше прикажут.
И мы выполняли свой долг,
Воспитаны в этом законе.
Не армия, даже не полк,
А тридцать юнцов в гарнизоне.

Ну что ж, двум смертям не бывать,
Давно это сказано мудро.
Стрелять и врагов убивать
Пришлось нам впервые в то утро.
Навстречу нам гибель ползет,
Поганая нечисть клубится,
Отнюдь не германский народ —
Фашисты, злодеи, убийцы.

Стал воздух сухим и тугим,
Штыки и приклады кровавы,
И гибнут один за другим
Защитники энской заставы.
Мучительный день наступал
Над берегом нашим горбатым,
И я без сознанья упал,
Должно быть, последним, тридцатым.

Очнулся... Земля на зубах,
Земля на плечах и на веках.
Я стиснут в объятьях ребят,
Тех, с кем попрощался навеки.
Не веря еще, что живой,
Собрав предпоследние силы,
Я землю пробил головой
И вылез из братской могилы.

Конечно, воспевать тюрьму —
Неблагодарная затея,
И не по нраву моему
Прикосновенье к этой теме.
Свободе яростно служа,
В крови двадцатого столетья,
Иду по острию ножа —
Тюрьму Шпандау берусь воспеть я.

Есть мрачный каменный квартал
В стеклянном Западном Берлине,
Он символом возмездья стал
На той опасной половине.
Тюремный замок.
По углам Стены —
Сторожевые вышки.
И днем и ночью стражу там
Несут вчерашние мальчишки.

Солдаты четырех держав,
Союзники по прошлой битве,
Сурово автоматы сжав,
Стоят, строги, как на молитве.
По месяцу, три раза в год,
Согласно принятому плану,
Для наших настает черед
Взять мрачный замок под охрану.

А в замке узник лишь один,
На все пятьсот тюремных камер,
На весь на Западный Берлин,
Один,
Как зверь, он в клетке замер.
Да, это был опасный зверь
Под именем Рудольфа Гесса.
Один остался он теперь
От Нюрнбергского процесса.

Не обкрутил он докторов,
Безумие изображая.
Да, он безумен и здоров —
Не от безумья змеи жалят.
Ходил он в первых главарях
В нормальном сумасшедшем доме
И зря,
По правде говоря,
Не разделил их общей доли.

Но, может быть, вердикт суда
Страшнее казни.
Пусть отныне
Десятилетья, не года,
По камере — туда-сюда
Он ходит в каменной пустыне,
Пусть позабудет мир о нем,
О черном узнике одном
В Шпандау, в Западном Берлине.

Пусть мир забудет.
Но должны
Об этом буром замке помнить
Седые дьяволы войны
В тиши своих уютных комнат.
Пусть их, в видениях ночных,
Придавит, словно тяжкий камень,
Что приготовлено для них
Еще пятьсот тюремных камер.

Промозглый холодок к утру.
Стоят на вышках наши парни
И по квадратному двору
Шагают медленно попарно.
Армейский плащ в росе намок.
Темны железные ворота,
Добротно смазанный замок
Защелкнут на два оборота.

Я не желаю никому
Такого тягостного груза:
Должна была воспеть тюрьму
Моя простреленная муза.
Солдаты встали на посты,
А вы забудьте эти стены,
Ступайте собирать цветы,
Искать лирические темы.

Мы очутились в реденьком лесу,
В тылу непрочной обороны вражьей.
Я связанного «языка» несу,
Товарищи идут за мною стражей.
Когда мы с курса сбились в темноте,
Рассеяны недолгой перестрелкой,
Я карту сорьентировать хотел
И вынул компас с фосфорною стрелкой