Александр Рославлев: В башне

Я упоен блаженством обладанья
Глубинами забытых мудрецов,
И целый мир встает, как мир познания.

Но иногда величие веков
Гнетет меня, и веет жуткий холод
От выцветших, слежавшихся листов.

О, если б я был бесконечно молод,
О, если б жить несчетные года
И утолить неутолимый голод!

Но знаю, я обмануть: «нет» и «да»,
Минуют дни восторженных исканий
И мысль придет к безвременью труда.

Угаснет пыл сомнений и желаний,
Изменят недовиденные сны,
И я умру в начале начинаний.

Я разгадал томленье тишины,
И чуткий сумрак лодок запыленных,
И понял я, что в жизни все равны.

Не надо мудрости и песен исступленных!
Как все в Одном и как во всем Один,
Равны в близи и в знаках отдаленных

Поэт, мудрец и дерзкий арлекин.

Я видел барельеф, и до сих пор
Мне сердце жжет о нем воспоминанье…
Вот в небо крик, вот каменный укор!

Под барельефом не было названья:
Труп женщины, на нем мужчины труп,
Их Змей сдавил и замер в созерцаньи…

Взгляд у обоих холоден и туп,
Но столько страсти в жадном поцелуе
От смертной боли искривленных губ.

Проклятый Змей, чью силу роковую
Не одолеть, чьих чар не избежать,
Коварный Змей, обвивший ось земную!

Земля, земля — моя святая мать,
Везде прополз он — враг твой ненасытный,
На всем его зловещая печать.

Неуязвимый, злобно-любопытный,
Следивший жизнь несчетные года,
Он исказил твой облик первобытный.

Чуть не до неба встали города,
Где ровный свет, гудки автомобилей…
И где простор потерян навсегда…

Напрасны взрывы яростных усилий,
И крик «свобода» смелых бунтарей,
Нам не вернуться к легендарной были,

Когда под солнцем, звери меж зверей,
Бродили радостно Адам и Ева,
Прекрасны, мудры в наготе своей.

Что ж, сеятель губительного сева!
Ты победил: земля в сетях твоих.
Но чем еще насытишь алчность зева,

Дух познаванья, — темный бог слепых?

Жизнь — вечный пир, внимайте солнцу, люди,
Оно поет, у вас в крови поет,
О творческом, о неизбывном чуде.

Прекрасна дева в час, когда придет
Ее жених и с них спадут одежды,
Прекрасней мать, питающая плод.

Расти, дитя, вновь будут властны вежды,
Пронижет мысль все звезды и века,
И сердце примет новые надежды.

О счастье жить! В луче моя рука!
Какая радость чувствовать в ней силу,
И хрупкий стебель нежного цветка.

Во всем подобься гордому светилу
И улыбнись, когда тебе с тоской
Укажет кто на раннюю могилу.

Нет прошлого, нет жизни прожитой.
Не убывает ни одно мгновенье,
Но каждое вновь связано с тобой.

Проклятье утверждающим сомненье,
Клевещущим на солнечный простор!
Вот истина великого значенья,

Вот эпитафия: «Склони твой взор,
Пусть каждый знак, который здесь начертан,
Блеснет, как луч рассветный из-за гор,

Живи! Я жил, я мыслил — я бессмертен.

Смерть — старая насильница — пьяна.
На улицах не счесть телег с гробами,
На кладбище могильщики без сна…

Смерть всюду, каждый миг в трактире, в храме…
Кто зачумлен, тому спасенья нет,
Хоть на других глядит ее глазами.

Все: юноша, старик в избытке лет,
Дитя — цветок и женщина, как сказка,
Замкнулись все и жгут вечерний свет.

Но страх не заглушит ни хмель, ни ласка;
Он у дверей, в каждый, молча, ждет:
Вдруг боли, корчи и лицо, как маска.

Смерть — старая насильница найдет,
Руками цепкими вопьется жадно,
И мертвым ртом к живому рту прильнет.

Дышать и знать, что дышишь, так отрадно.
Я, солнце, твой и мысль моя, как ты,
Возвышенна, красива и громадна.

Зачем же смерть и ранние кресты?
А в эти дни их выросло так много.
Вот, может, шел к возлюбленной, мечты…

И трупом лег у милого порога.
Кто ж кормчий наш? До дна раскройся твердь,
И обнажи нам дьявола иль Бога,