Александр Рославлев: В башне

Есть слово, гордое, из ярких слов.
Оно, как солнце в пирный час восхода,
На всех наречьях и для всех веков.

В устах раба, когда он вождь народа,
А самовластник — стал рабом раба,
Оно, как смех, оно звучит «свобода».

Теперь в стране кровавая алчба;
Везде неправые суды и казни.
И без конца гроба, гроба, гроба…

Кто духом слаб, исполнился боязни,
Кто духом тверд, отмщенье затаил.
И что ни час лик злобы безобразней.

Недолго ждать. Избыток темных сил
Найдет русло и хлынет кровометом.
И заблистает в тучах Азраил.

Что столько лет на нас лежало гнетом,
Все с головою «зверя» отпадет;
Но да не будет новому оплотом!

Есть зверь страшней, есть тяжелее гнет,
Самозамкнутость и влеченье стада,
Где сытость — все, и человек, как скот.

О, если так, в знак нового распада
Я знамя черное высоко подниму,
И возглашу: «свободы им не надо,

Все кто со мной, гоните стадо в тьму!»

Из комнат, где без лжи немыслим разговор,
От полустертых лиц в табачной мгле,
Усталый, я бежал на солнечный простор
К земле.

Ступает грузный вол, ушами шевеля,
Как серебро блестя, врезается сошник.
И хочется всю жизнь излить в победный крик:
«Земля»!

Всегда со всеми и всегда один.
Всегда во всем и от всего вдали.
Там был я пасынок, — а здесь я сын
Земли.

Как хорошо и больно быть поэтом!
Стоял бы здесь веками, недвижим,
Следил бы облака, пронизанные светом,
Над морем голубым.

Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера:
Муть ресторанная, столбцы газет,
Свет электрический и пьяная игра
С кричащей улицей, игра на «да» и «нет».

Держусь за выступ царственной скалы,
Вознесшей к солнцу недоступный гребень.
Дорога вниз свивается кольцом,
Мажары скрип, хрустит под нею щебень,

Ступают, нехотя, угрюмые волы,
Кричит погонщик с бронзовым лицом.

Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера.
Когда рука в руке, и к груди никнет грудь,
Рассвет и жесткое привычное: «Пора»
И шепот страстный: «Нет, еще побудь».

Да, хорошо и больно быть поэтом!
Стоял бы здесь веками, недвижим,
Следил бы облака, пронизанные светом,
Над морем голубым.

Один в затаенности хмурых палат
У ниши, склонясь на ступени,
В раздумьи слежу я багряный закат
И черные, ждущие тени.

В тиши этих мертвенных штор и ковров,
Где все пережитостью свято,
Лишь маятник мной заведенных часов
Стучит, как стучал он когда-то.

Подернувши блеск, паутина и пыль
Покоят давнишний порядок,
И чудится смутно-влекущая быль,
Тревожное царство загадок.

В одно из ушедших друг в друга зеркал,
Замкнувшихся прямо и строго,
Луч длинный, как золото, ярко упал,
И стало их огненно много.

Край солнца все меньше, прощально горит
Усталое море заката.
Ждут тени и маятник гулко стучит,
Стучит, как стучал он когда-то.

Падает снег на застывшую грязь.
Деревце гнется, поля за полями,
Хочется что-то сказать мне, смеясь,
Что-то сказать, что не скажешь словами.

Чудится, ангелы блещут венками,
Вяжут из роз бесконечную вязь.
Нет это снег, это снег над полями,
Снег устилает застывшую грязь.

Засижены стекла,
Пол террасы блестит,
Парусина намокла
И, вздуваясь, дрожит.

По бокам брызжет кадка
И бурлить в желобке.
Каждый лист, как заплатка,
На размытом песке.

Вой ветра недужный;
Ветер просится в дом;
На клумбе ненужной
Ждет неубранный гном.

Там зачем-то две палки
У дорожки торчат;
Камнем падают галки,
Безнадежно кричат.

Плаксиво и мутно
Занавесилась даль;
Душа бесприютна
И душе себя жаль.

Солнце ярко, небо чисто,
Зелень бархат-мурава,
От черемухи душистой
Закружилась голова.

«Ох ни так, ни сяк, не легче,
Как дурманом валить с ног;
Обними меня покрепче,
Поцелуй меня, милок».