Эмили Дикинсон - Стихотворения

С удивлением узнал от его жены Майи, что на поэзию Дикинсон как на предмет возможных занятий указал ему я (Майя прочитала об этом в его дневнике уже после его смерти). Сам я об этом начисто забыл, хотя хорошо помню, как дарил ему свою двуязычную антологию «Американская поэзия в русских переводах» (М., 1983).

К работе над стихами Э. Дикинсон Аркадий отнесся с обычной своей серьезностью: достал полное собрание стихов, изучил биографию, сделал ксерокопии писем и т. д. Работа уже была близка к завершению — оставалось написать только статью о поэзии Э. Дикинсон, когда Аркадия настигла внезапная смерть: он поехал в студию на радио записывать выступление, и вдруг ему стало плохо: сердечный приступ, обширный инфаркт…

Мы редко говорили на политические темы, но однажды Аркадий признался, что ему особенно близок Константин Леонтьев. И здесь Аркадий был максималистом, шел до конца в приверженности традициям русского консерватизма. Как это сочеталось с его любовью к американской прозе, сказать не берусь.

До Эмили Дикинсон Аркадий сделал довольно большое число переводов из поэзии Карла Сэндберга, но переводить верлибры Сэндберга было все-таки проще, чем прихотливые, своеобразно зарифмованные стихи «затворницы из Амхерста». И все-таки Аркадий взялся за эту работу и выполнил ее с обычной для него тщательностью. После Аркадия осталось большое литературное наследие — прекрасные стихи, рассказы, дневники, переводы, и его вдова Майя Гаврилова делает все, что в ее силах, чтобы это наследие дошло до читателя. Велика ее роль и в создании этой книги. Без ее терпеливой настойчивости она могла бы и не появиться.

Главное в переводах А. Гаврилова — правильно найденная интонация. Он как бы вжился в мир поэтессы и заговорил ее голосом. Для этого нужно было погрузиться в мир ее стихов и писем. Другая особенность переводов Гаврилова — они легко читаются, как бы сами «льются». Это могло бы привести к «отсебятине», удалению от оригинала, но сверка показывает, что переводчик всегда видит оригинал и его смысловой рисунок. Работа Аркадия Гаврилова — наиболее серьезная попытка приблизить поэзию Э. Дикинсон к русскому читателю.

В оригинале стихи Дикинсон далеко не сразу открывают свой смысл. Капризы поэтических ассоциаций порой с трудом поддаются расшифровке. Аркадию Гаврилову нужно было проделать громадную работу по осмыслению ее прихотливых метафор, чтобы привести их в тот вид, который они приняли в его переводе. Переводчик взял на себя труд внимательного читателя и, если угодно, детектива, распутывателя поэтических тайн и загадок. Надо сказать, что работа эта проделана им блестяще, лишь в немногих случаях можно говорить о некотором упрощении оригинала. Таким образом, стихи Эмили Дикинсон еще раз выходят на встречу с русским читателем, и хочется верить, эта встреча окажется счастливее первой.

Отвечая в 1862 г. на вежливый вопрос корреспондента-благожелателя о круге ее друзей и знакомых в Амхерсте, Дикинсон написала: «… в течение нескольких лет мой Словарь был единственным моим собеседником» (Т.У. Хиггинсону, 10) 91 . Заявление это, как многие другие в ее письмах и стихах, звучит двусмысленно: слышна ли в нем жалоба на бытовое одиночество, неустроенность женской судьбы? или гордая констатация осознанного предпочтения общества Слов обществу людей? — не очень ясно. Тому, кто имеет лучшим другом, спутником и собеседником Словарь (Lexicon), можно посочувствовать, можно и позавидовать.

Эмили Дикинсон, свидетельствуют биографы, действительно любила читать «Американский словарь английского языка», составленный Дэниэлом Вебстером: расширенное издание 1847 г. — толстая книга, приобретенная в свое время ее отцом для семейной библиотеки, до сих пор хранится в ее доме-музее. Заветная мысль о том, что в словаре можно и нужно искать ответы на загадки, занимающие нас в земной жизни, неожиданным, но не случайным образом венчает одно из лучших ее любовных стихотворений — то, что значится в полном собрании под номером 246 92 . Искать, подразумевается, не обязательно в нем находить: «лексикон» — поле и средство поиска смысла, отнюдь не «бюро находок», ибо, когда одно слово толкуется посредством других, ясности не жди: тайна толкует тайну.

Отношение Дикинсон к языку любовно-созерцательно (в рукописях к единственному существительному подчас выстраивается целая «очередь» — до пятнадцати эпитетов-кандидатов, к которым автор словно приглядывается, прислушивается: который подойдет?) и в то же время инструментально. Слова нередко сравниваются у нее с орудиями или оружием — «лезвиями», «копьями», «шпагами», посредством которых осуществляется проникновение к глубинным структурам бытия. Опять-таки проникать не значит проникнуть, — зная силу слова, Дикинсон хорошо чувствует и его ограниченность; богатство переживания, драгоценность и редкостность мысли она склонна измерять силою его сопротивления словесному выражению: «Для каждой мысли есть слова — / Лишь для одной их нет» (79/581). Насущнейшее, интимнейшее если передается, то не столько в звуковой или графической форме высказывания, сколько в витающей вокруг суггестивной ауре, намеке-подразумевании. Заглавная буква, с которой в стихах часто пишется скромное слово — такое, например, как «дом» или «дверь», — указывает на сверхсмысл, его «овевающий», приподнимающий до символа, отнюдь не в ущерб конкретному, бытовому значению.