Уистан Оден - Стихи и эссе

Это был самый последний день, как для него,
так и для медсестер и слухов;
области тела взбунтовались,
площади разума опустели,
тишина затопила предместья,
поток его чувства достался поклонникам.

Теперь он рассеян среди множества городов
и полностью принадлежит незнакомым людям,
обретая свое счастье под обложкой книги,
несет наказание по иностранному кодексу чести.
При переводе смысл слов мертвеца
изменяется в местах обитания.

Но завтра в многозначительном шуме,
где брокеры, подобно животным, ревут в зале фондовой биржи,
а бедняки справедливо страдают, имея к этому склонность,
и каждый узник уверен в своей свободе,
несколько тысяч вспомянут про этот день,
поскольку легко запомнить неординарный случай.
Термометр и градусник как сговорились:
в тусклый холодный день случилась кончина поэта.

2
Ты был наивен, подобно нам, твой дар пережил
восторги богатых дам, агонию собственного тела.
Сумасшедшая Ирландия заставила писать стихи.
Ирландия безумна до сих пор, как и ее погода.
Зато в поэзии полный штиль, она уцелела
в народном сказании. Поэзия здесь, как из стали —
исказить почти невозможно, нечем.
От уединенных ферм до деятельной печали
сырых городов, где поэты верили и умирали;
важнее поэзия, нежели рот — источник речи.

3
Давит чернозем на грудь:
Вильям Йейтс прилег вздремнуть.
Без поэзии сосуд
в чрево родины кладут

Время храбрых и святых
материт и бьет под дых,
беспощадно изменив
формы королей и див.

Время чтит язык, в ком слог,
как для верующих Бог.
Трусость, гордость за грехи
не считают петухи.

Время — странный адвокат:
Киплинг стал не виноват,
Клодель тоже ни при чем,
сочинял Поль горячо.

Из кромешной темноты
брешут бешеные псы.
Европеец нервно ждет,
кто кого быстрей сожрет.

Интеллектуальный стыд
для Европы, как гастрит.
Море жалостливой лжи
бьет в глазные рубежи

Следуй, гений, напрямик
в скрытый сумраком тупик.
Голос твой великий пусть
уничтожит нашу грусть.

Выпрямляя стих, как гвоздь,
вырасти проклятья гроздь,
про нужду и горе пой,
чуя пропасть под собой.

Одиночество души
доброй шуткой рассмеши,
за решеткой серых дней
вере научи людей.

Пирс нещадно волны бьют;
на равнине дождь всерьез
лупит брошенный обоз;
каторжане в горы прут.

В сером платье вечерок.
Фиск агентов шлет отряд:
недоимщики шалят,
игнорируя налог.

Завершив с Богиней спор,
проститутки в храме спят;
в подсознании вершат
два поэта разговор.

Пусть Утический Катон
древние законы чтит,
но мятеж легко творит
мускулистое никто.

В спальне Цезаря уют.
Цезарь, словно мелкий клерк,
пишет в розовый конверт:
«Ненавижу царский труд».

Кушая не хлеб один,
стаи красноногих птиц
грея скорлупу яиц
сверлят взглядом чахлый Рим.

А на севере пустом,
где вокруг лишь желтый мох,
двигается без дорог
северных оленей гон.

Грязный, помятый,
Он вываливался из самолета
спеша к завтраку в свою честь.

Радиоведущий,
называя его выдающимся,
ценит себя поменьше.

Пустынный фьорд
отрицал возможность
многобожия.

Двадцать восемь лет назад
трое спали здесь.
Теперь один женат, второй мертв,

Там, где стояла фисгармония,
радио:
выжил достойный?

Неспособный говорить по-исландски,
Он, зато, помогал
мыть посуду.

Веселая овчарка
и приезжий из Нью-Йорка,
без труда понимали друг друга.

Снег замаскировал
навозную лужу:
амбарная мышь провалилась.

Снежная буря. Голая комната.
Мысли о прошлом.
Он забыл завести свои часы.

Ветер выл над волнистой лавой. Вдруг,
В глаз бури
влетела темная точка,