Изабелла Худолей: В вокзальной суете

Я думала, весна опять ко мне вернулась.
Я думала… Но это был мираж.

Ржавеет лист и падает слезой,
слезой осеннею, предтечей стужи.
Уходит тот, кто был когда‑то нужен,
уходит тот, кто был любим и нужен,
кто вдруг ворвался позднею грозой.
Раскаты грома той грозы осенней
не лягут в землю влагою святой,
не напоят заждавшееся семя,
не прорастут зеленою травой.
Уходит он, а я тихонько плачу.
Ему не нужно видеть этих слез.
Я не о том, чтоб было все иначе,
и не о прошлом я сегодня плачу.
Он аромат мне юности принес.

Когда мне бывает очень обидно,
и небо в овчинку, и солнце в оконце,
когда мне бывает очень стыдно,
и все возвратить, исправить хочется,
бывает — вокруг ничего не видно:
ни света, ни выхода — мрак и туман —
я письма читаю, старые письма,
одно за другим, как прекрасный роман.
И светлое чувство, и добрые мысли,
и сладкая боль, и душевная дрожь —
все это из них в одночасье выплеснет
и горечь утопит… Тогда ты поймешь,
что эта любовь твоих корреспондентов,
а может быть только красивая ложь,
прекрасная музыка их комплиментов
— твое! Не утратишь его, не вернешь…
Читайте, читайте старые письма
и с болью черты дорогого лица
не бойтесь увидеть. Далекое — близко.
Душевная боль очищает сердца.

Ветреной ночью стучат мне в окно
голые ветки с листвой неопавшей.
— Что тебя держит, листок запоздавший?
И почему не упал ты давно?
Не облетел золотым листопадом,
в танце прощальном тихо кружась.
— Мы задержались — значит, так надо,
значит, подумал кто‑то о нас.
— Скажи, почему ни осенняя буря,
— ни снегопад, ни трескучий мороз
— не унесут тебя? С ними поспоря,
— ты остаешься, будто примерз.
— Кто знает, кто знает промысел Божий?
— Может, оставлен я на земле,
чтобы тебе иль кому‑то похожему
напоминать о содеянном зле.
Напоминать, твою совесть тревожить,
голыми ветками в окна стуча.
Чтобы хоть так на земле не умножить
зло, что вершится порой сгоряча.

Л. К.
Золотая осень обещала
бабьим летом сердце согревать.
Отчего ж ты, осень, не сказала,
что тепло то надо воровать?
Отчего ты горечи полынной
примешала в сладкое вино,
и тревожным стуком ночью длинной
понапрасну мне стучишь в окно?
Ты — мое ворованное счастье.
Никому тебя не показать.
Счастье ты мое или несчастье —
не могу сама никак понять.

Давным — давно в Италии, в Вероне
огнем любви два сердца, два крыла
вдруг вспыхнули. Потом в предсмертном стоне
та птица рухнула… Любовь ее сожгла.
Да, так бывает. Редко. Беспощаден
ее огонь. В нем плавится металл.
Смертельный риск такой любви громаден.
Но кто из нас об этом не мечтал?

Поселилось во мне одиночество,
когда я потеряла дитя.
Тяжко жить. Плохо жить. Жить не хочется!
Больше не назовет тебя
ни одна душа на свете
словом «мама». Чужие дети,
а за ними чужие внуки,
может, сядут ко мне на руки,
лед растопят в моей душе…
Но не весь. И тогда уже
назовут по имени — отчеству.
Как сиротство мое. Одиночество.