Андрей Вознесенский - Прорабы духа

Отвратны ваши лживые молебны.
Художники — в нас меткость глазомера —
становимся к трибуне и к мольберту —
к барьеру!

Строка моя, заряженная ритмом,
не надо нам лаврового венца.
Зато в свинцовом типографском шрифте
мне нравится присутствие свинца…

Ко как внезапно сердце заболело
и как порой бывает не под силу —
когда за гранью смертного барьера
жизнь пахнет темнотой и апельсином…

Ваш стиль классично-скопидомен,
глядите тухло-глубоко,
у рафаэлевской мадонны
от вас свернется молоко.

Ах, переход в полосках белых
асфальта между двух канав!..
Лежала улица и пела,
кусок тельняшки показав.

Я так люблю Тебя,
когда плечами, голосом, спиною
меня оденешь Ты собою,
как водопадная вода!

Я обожаю быть внутри
Твоей судьбы. Твоих смятений,
неясный шум
Твоих артерий
как сад растущий раствори.

Да будет плод благословен
Твоего тонущего лона!
Из всех двуногих миллионов
Ты мною выбрана затем.

И легкие, как два куста,
в Тебе пульсируют кисейно.
Я слышу печень и кишечник,
ты вся священна и чиста.

За что же жребий мне такой.
Я родился, чтоб утром рано
увидеть руку со стаканом,
с Твоею жилкой голубой.

Соловьиная перспектива!
Словно точку поняв свою,
люди, фары, заборы, ивы
устремляются к соловью.

Я живу в Твоей перспективе,
с Твоим именем на губе.
Все, что в жизни происходило,
перекрещивается в Тебе.

Но как тянет все примитивней
расширяющийся закон,
где обратная перспектива
новгородских вольных икон…
Март

С Черемушкинского рынка
в Москву прилетает весна,
Ходынка!
В сугробах страна.

Но женщина в красной косынке
одела в аэропорту
бутоны тюльпанов в резинки,
чтоб предохранить красоту.

Торчала среди Европы, блестя ободком кольца,
из засыпанного окопа
рука твоего отца.
Протягивалась к жизни
из глуби небытия
мертвая, во вздутых жилах
отцовская пятерня.
Ее солдат проходивший
ударил концом штыка.
И судорогой закричала дернувшаяся рука!
Живой! Сверкнули лопаты.
Он жив до сих пор, мужик,
со шрамом в рукопожатье.
Спасибо, жестокий штык!
Вы жали ли руку Времени?!
Вы жали ли руку Христу?!
По скользкому шрамику кремния
узнаете руку ту.
Вот почему в испарине судорогою лица
ко мне через стол уставленный
ты клонишься, сын отца.
И побледнеют женщины. Запнется магнитофон.
В столе откроется трещина Времен.
И, содрогая недра, зовет тебя и меня,
из земли протянута к небу,
отцовская пятерня.

Я умираю от простой хворобы
на полдороге,
на полдороге к истине и чуду,
на полдороге, победив почти,
с престолами шутил,
а умер от простуды,
прости,
мы рано родились,
желая невозможного,
но лучшие из нас
срывались с полпути,
мы — дети полдорог,
нам имя — полдорожье,
прости.

Родилось рано наше поколенье —
чужда чужбина нам и скучен дом.
Расформированное поколенье,
мы в одиночку к истине бредем.
Российская империя — тюрьма,
но за границей та же кутерьма.
Увы, свободы нет ни здесь, ни там.
Куда же плыть? Не знаю, капитан.

Прости, никто из нас
дороги не осилил,
да и была ль она,
дорога, впереди?
Прости меня, свобода и Россия,
не одолел я целого пути.
Прости меня, земля, что я тебя покину.
Не высказать всего…
Жар меня мучит, жар…
Не мы повинны
в том, что половинны,
но жаль…

Как метель бы ни намела,
на машинах, летящих мимо,
есть счастливые номера.
Я люблю гадать на машинах.

Что сулишь в Новый год, Москва?
Что ты хочешь, чтобы я понял?
19-82,
по идее, счастливый номер.

Из суммарности этих цифр —
справа десять и слева десять —
проступает великий шифр?
Будьте, люди, счастливы, дескать.

Я хочу, чтобы повезло
пешеходам московских улиц,
чтобы не подвело число,
или просто — чтоб улыбнулись.

Чтобы правда была права.
Чтобы дома все было в норме.
19-82,
по идее, счастливый номер.