Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Оркестр трубил, как марсов глас,
зловеще и бессмысленно.

Говорят, что я счастливый,
будто родился «в сорочке»,
будто на волшебной ниве
и мои сверкают строчки.

Да, я знал судьбы поблажки,
это верно, но отчасти:
не в «сорочке», а в упряжке
добывал свое я счастье.

Оно, быть может, небылица,
оно, быть может, снится мне,
быть может, время мчится птицей
иль ветром скачет на коне?
Не знаю... Так или иначе —
тут не поделать ничего.
Год, как секунда, обозначен
иль вовсе не было его?
Но если был он, то не гулким,
не ярким для моей судьбы...
В дни лета — славные прогулки
в леса, с женою, по грибы...
И, словно искры из тумана,
вдали мелькание зарниц.
Лишь явь: для своего романа
соткал полотнища страниц.
Пожалуй, все... Уже у дома
шагает семьдесят восьмой —
пока безликий, незнакомый,
пока загадочный, немой...

Еще не вьются на березах кудри...
Весна, увы, подходит к нам шажком.
И снова утром город наш припудрен
совсем ненужным мартовским снежком.
Завидую: сияет солнце где-то,
цветут сады,
газоны в травах сплошь...

А тут не небо — мокрая газета.
Какой в ней толк
и что ты в ней прочтешь?

Скорей,
скорее мне коня!
Я сроду на коне не ездил,
но я взлечу на нем
к созвездьям
мгновенно,
среди бела дня.
Нет у меня волшебных крыл,
а конь, известно, не ракета,
но душу я раскрепостил,
и мне доступна
скорость света.
И я, впервые с малых лет,
вздохну свободно,
грудью полной...
Вперед, мой конь!
Оставим след
неугасимый в бездне черной,
чтоб он горел
в наш мрачный век
над скованной моей страною,
являл — что может человек
с раскрепощенною душою.
Как он становится силен,
как расстается с рабской позой,
раз осознав, что он рожден
летать,
а не постыдно ползать,
что и насилия броня
слаба пред волей непокорной...

Скорей,
скорее мне коня!
Зажгу я факел
в бездне черной!..

И вот опять день моего рожденья.
За шесть десятков,
и каких притом!
Неудержимо времени теченье.
Ну а потом?
Известно — что потом...

Меня «поглотит медленная Лета»,
а там уж в руки не возьмешь пера.
Спешу внести свою живую лепту
в сокровищницу
Правды и Добра.
Не для того, чтоб отмечали дату —
мой день рожденья —
многие века.
Да будь моя мятежная строка
оружьем благородному солдату,
который нынче,
завтра,
напролом
пойдет на схватку с тыщеглавым Злом.
Увы, он победит врага нескоро.
Так будь в бою тверда его рука,
так будь ему оружьем
и опорой
на поле брани
и моя строка.

Я был бы настоящий воин,
добился б множества побед,
когда бы не был я раздвоен:
на «нет» и «да»,
на «да» и «нет»...

Перо не тянется к бумаге,
и это, видно, неспроста.
К наполненной досадой фляге
едва ль потянутся уста.
Мелькают дни от мая к маю,
от января до января,
а я все жду да ожидаю:
когда ж взойдет моя заря,
заря живительной свободы,
свободы без КПСС?..

Увы! Как свечи тают годы,
но не свершается чудес...

Я расстаюсь со старым годом.
В нем неудач — не перечесть.
А новый зашифрован кодом,
который мудрено прочесть:
что в январе,
а что в апреле —
и не пытайся заглянуть...
Но знаю я:
к заветной цели
продолжу свой нелегкий путь.
Пойду
во что бы то ни стало,
и как бы я ни уставал,
я не пожалуюсь устало
и не захнычу: «На привал...»

Я сроду не бывал в продаже,
нет,
на меня не выбить чек.
Пусть цели не достигну даже,
я все же
есмь человек!
Я не мечтаю о награде,
мне то превыше всех наград,
что я овцой
в бараньем стаде
не брел на мясокомбинат.

В погожий день, какого нет приятнее,
шел теплоход сквозь голубой простор.
Я был на палубе и спорящих приятелей
нечаянно подслушал разговор.
Один сказал: — Ты на пороге старости
и все еще толкуешь о борьбе.
Но вот ответь: ты знал земные радости?..
Поди, они неведомы тебе —
с гулянками, пикантными романами,
с уменьем быть женато-холостым,
с роскошными ночными ресторанами
и женщинами яркой красоты...
С курортами, служебными успехами,
с наградами, завистливой молвой,
с начальственными важными доспехами
и двухэтажной дачей под Москвой.
Всяк был бы рад вкусить такие сладости.
И ты себе признайся самому:
не смог ты получить земные радости
и не лукавь: «Они, мол, ни к чему»...