Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Не берусь исцелить тебя, Русь,
не берусь...
И откуда прибудет спасение?
«В белом венчике роз»
пожалеет Христос?..
Чу!..
Мне слышится грозное пение:
Мы наточим топоры,
топоры,
их припрячем до поры,
до поры!
До поры, до времени,
а потом — по темени —
и-и-эх!..

Кто поет?..
Это — правда
иль слуха обман?..

А России душа
умирает от ран!..

Чтоб не были люди
у смерти во власти,
сердце будет
вскоре запчастью.
Живое, бедовое,
выйдет из строя —
вставят новое,
крепче втрое!

Вот это наука!
Вот это искусство!

Но сердце без муки?!
Но сердце без чувства?!
Стучит равномерно
сто лет без износа,
машинка без нервов,
подобье насоса.
С таким хоть и дышишь —
да нет вдохновенья,
с таким не напишешь
стихотворенья,
не сможешь любить
и ни плакать, ни спорить,
ни соколом взмыть
и ни кинуться в море...
Ни скрипки, ни клавиш,
ни слез, ни сонаты...
С таким лишь прибавишь
еще бюрократа.
И я заявляю:
не надо мне оного!
Согласен
как крайность
на клапан нейлоновый...

Стихотворенье ни о чем,
ну, просто так, для упражненья.
Поэзия здесь ни при чем,
и непричастно вдохновенье.
Бездельничает мой Пегас,
он застоялся в самом деле,
от скуки взор его погас
и ноги впрямь отяжелели.
Еще немного — и, глядишь,
он станет непотребной клячей...

Садится солнце ниже крыш,
и наступает вечер, значит,
а — следом ночь, и спать пора.
Но я рискну полночным часом
взнуздать и оседлать Пегаса
и вскачь,
и пулей —
со двора!
Конь машет крыльями, как птица,
от наслажденья сам не свой.
Меня несет он над столицей,
то есть над матушкой-Москвой.
Как хорошо лететь в ночи:
не то что рядовым шофером,
а как придворным —
«кирпичи»
и красный окрик светофора —
все нипочем!
К тому ж, тем паче,
я не внизу,
не «под», а «над»...
Мой чудо-конь не просто скачет —
летит! И никаких преград!..
Мерцают звезды. Тихо,
тихо...
В тумане белом Млечный путь.
Рискну, пожалуй, заглянуть,
куда б вы думали?
В Барвиху!
Там, говорят, живут титаны
из стана «скромных и простых».
В толк не возьму:
к чему ж охрана
и брех собак сторожевых?
Я вижу: на широком ложе
спит Генеральный богатырь.
В зажатом кулаке, похоже,
он прочно держит целый мир.
В нем мудреца признал я сразу,
с ним —
в мирном деле и в боях —
не пропадешь:
сверкает разум
в широких и густых бровях.
Конечно, можете злословить,
моим восторгом пренебречь,
мол, что к чему,
при чем тут брови,
коль об уме заходит речь?
Что ж, дело ваше.
Но приметы
я лично внешние ценю.
Я волей Бога стал поэтом,
его за это не виню,
наоборот, хвалю, как надо,
хвалю отца, я — зрячий сын.

Припомните, земные чада,
те эпохальные усы!
Припомните хоть на минутку
их проседь, блеск и красоту!
Вам почему-то стало жутко
и вроде б даже сушь во рту?!
Подставь, мой современник, ухо,
и я спрошу тебя не зря:
ты помнишь правящее брюхо
и лысый череп звонаря?
Выходит, внешние приметы
совсем не пустячок для нас...

Уже спешит к закату лето
и до восхода ровно час.
Пегас летит, кружится лихо,
а ноздри пышут, как меха,
но вдруг отпрянул от Барвихи:
давай подальше от греха!
Я внял его предупрежденью:
«Гляди, огреют кирпичом!»

А я пишу стихотворенье,
ну просто так, для упражненья,
стихотворенье ни о чем...

Марш был для всех,
он был ничей —
для сборища, для лошади,
он был запевом для речей
и шествия по площади.
Оркестр был, как быть должно,
на солнце медь в свечении,
он марш играл, как лил вино,
для всех без исключения.

Но вот, розовощекий франт,
юнец, сапожки с глянцем,
на площадь вывел лейтенант
колонну новобранцев.
И не слабы, и не крепки,
и не обеспокоены,
идут в колонне пареньки —
почти солдаты, воины,
закуска Марсу на присест,
когда он разгуляется...

Вперед колонны встал оркестр,
как это полагается.
И лейтенант —
теперь орел —
шагание отменное!

Оркестр свое лицо обрел —
надменное, военное.
Был марш как марш,
но не любой,
ремнем затянут в талии,
гремел и призывал на бой
за что-то... и так далее.
Он красовался как в кино,
на солнце медь в сиянии,
он марш играл, как лил вино,
идущим на заклание,
когда настанет черный час,
когда война окрысится...