Гарри Гордон - Птичьи права

Соль или птичий помет,
Или небесная манна?
Сохнет горячий йод
Выкипевшего лимана.

Можно зубы сцепить,
Выгнуть плоскую спину,
Суслика утопить,
В чайку навозом кинуть.

Хлопают двери, ищется рубль,
Кофе стынет в чашке нарядной:
Ослепительный черный уголь
Выгружается возле парадной.

Берется у дворника лопата,
Из ведер вытряхиваются кошки,
На животе темные капли пота
Прокладывают розовые дорожки.

И, едва машина отъедет,
Уляжется пыль, засверкает камень,
Вплотную придвинутся соседи,
Одобрительно цокая языками.

На корпусе, некогда белом,
Холодных ракушек нарост.
Вода приседает всем телом,
И снова встает во весь рост.

Подводные светятся тени
Под суриком клепаных скал,
В прозрачных сосудах растений
Неоновый слабый накал.

Меня выволакивал ужас
На палубу ржавой баржи,
Где в жаркой коричневой луже
Разбухшие зернышки ржи.

Шли поезда из пункта А,
В колхозе взвешивали сено,
В бассейн какая-то вода
Лилась тоскливо из бассейна.

Важнейшая из всех задач
Скрипела дверью в коридоре…
А дальше, за жасмином дач,
Кружилась песенка над морем.

Шел пароход из пункта Б,
Волной постукивал на стыке,
И волновались на трубе
На звук помноженные блики.

Любой пустяк, любая малость —
И в горле окислялся ком.
Ничто еще не рифмовалось,
Но морем пахло и песком.

И лишь для маменькиных дочек
Коварный припасен стишок:
— Жасмин хорошенький цветочек,
Он пахнет очень хорошо.

По щечкам, покрасневшим густо,
По требованью прекратить
Догадываюсь, что искусство
Могло бы горы своротить.

Солнце не сходит с неба,
И в белизне кромешной
Хлопья темного снега
С листьями вперемешку.

«Раскинулось море широко…»
Поет хмельной старикашка.
И вот из раскрытых окон
Летят медяшки в бумажках.

Соседки не очень метки,
И мы, смущенно и быстро,
Собираем монетки
И отдаем артисту.

Поковырявшись в чистом ухе,
Глаза на часики скосив,
Наш первый ученик Житухин
Меня конфетой угостил.

Она растаяла от пота
В моем смущенном кулаке…
Ах, пиджачок из шевиота,
Ах, перхоть на воротнике!

По коридору туда и обратно,
Нет конца большой перемене,
В буфете шумно едят пельмени,
С маслом и уксусом, вероятно.

В углу первоклассники скользят,
Кто-то носом в стенку зарылся.
Даже к окну подойти нельзя —
Там плачет учительница рыса.

Опущены темные шторы,
И заперты двери на ключ.
В тарелке зажег помидоры
Шуршащий пылинками луч.

За окнами блики и лужи,
Звенит, громыхает, рябит…
Наказан или простужен,
А может быть, просто забыт.

Беседу, приблизившись лбами,
Родители тайно ведут.
На улице Княжеской — баня,
Меня в эту баню ведут.

Там серые мыльные клочья,
Там шайка гремит об ушат.
Избавившись от оболочек,
Бесшумные папы кишат.

Слякоть на улице. В комнате мутной
Дымная сырость и липкий обед.
Кто так устроил, чтоб ежеминутно
Дверь открывалась сама по себе!

Громкие ведра застряли в проходе,
Лампа сочится, как кровь из десны.
Первая, робкая старость приходит,
Волосы гладит и горло теснит.

Трамвай приближается. Вот он
Уже огибает вокзал,
Уже за вторым поворотом
Пропели его тормоза.

А дворник вдогонку хохочет,
Печальные листья метет:
Куда ты торопишься, хлопче,
Трамвай от тебя не уйдет!

Майского пляжа зыбкая свежесть,
Плавных купальщиц цветные очки,
Море дрожит, раздражает и режет
Перепуганные зрачки.

Что мне на этой свободе делать?
Ноги поджать и майку надеть,
Или свое голубое тело
Прятать, синея, в холодной воде?

Керосиновая бочка у ворот.
Керосиновая лошадь молча ждет.
Тот же самый незнакомый продавец,
Снисходительный и тихий, как мертвец.