Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

В граде Харькове —
град.
Крупен град,
как виноград.
Он танцует у оград
пританцо-вы-вает!
Он шустёр и шаловат,
и сам черт ему не брат.
В губы градины летят —
леденцовые!
Града стукот,
града цокот
по зальделой мостовой.
Деревянный круглый цоколь
покидает постовой.
Постовой,
постовой,
а дорожит головой!
Вот блатной мордастый жлоб
жмется к магазинчику.
Град
ему
как вдарит в лоб —
сбил малокозырочку!
А вот шагает в гости попик.
Поиграть идет он в покер.
Град
как
попику поддаст!
И совсем беспомощно
попик прячется в подъезд
«Общества безбожников».
А вот бежит филологичка.
Град шибает здорово!
Совершенно алогично
вдруг косынку сдергивает.
Пляшут чертики в глазах,
пляшут,
как на празднике,
и сверкают в волосах
светляками — градинки.
Человек в универмаге
приобрел китайский таз.
На тазу у него маки…
Вдруг по тазу
град
как даст!!
Таз поет,
звенит,
грохочет.
Человек идет,
хохочет.
Град игрив,
задирист,
буен.
Еще раз!
Еще раз!
Таз играет,
словно бубен,
хоть иди —
пляши под таз!
Град идет!
Град!
Град!
Град, давай!
Тебе я рад!
Все, кто молод,
граду рады —
пусть сильней хоть во сто крат!
Через разные преграды
я иду вперед сквозь град,
град насмешек,
сплетен хитрых,
что летят со всех сторон…
Град опасен лишь для хилых,
а для сильных — нужен он!
Град не грусть,
а град —
награда
не боящимся преград.
Улыбаться надо граду,
чтобы радостью был град!
Град, давай!..

Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.
Я в руки брать перо перестаю,
и на мои усталые уста
пугающе нисходит немота.

Но слышу я, улегшийся в постель,
как что-то хочет сообщить метель
и как трамваи в шуме снеговом
звенят печально — каждый о своем.

Пытаются шептать клочки афиш,
пытается кричать железо крыш,
и в трубах петь пытается вода,
и так мычат бессильно провода.

И люди тоже, если плохо им,
не могут рассказать всего другим,
наедине с собой они молчат
или вот так же горестно мычат.

И вот я снова за столом своим.
Я как возможность высказаться им.
А высказать других, о них скорбя,
и есть возможность высказать себя.

Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.