Владимир Жаботинский: Избранные стихи и переводы

Когда в глазах темно от горя,

я вспоминаю край отцов,

простор бушующего моря

и лодки полные гребцов.

…Давно в печальное изгнанье

ушли Иакова сыны, –

но древних дней очарованье

хранят кочевники страны.

Они – как прошлого виденья

средь пришлых чуждых горожан.

И ты не можешь без волненья

Смотреть на стройный караван.

Над костром моим синеет

ширь ночного небосклона.

Тихо дремлют в отдаленьи

стены скорбного Сиона.

Провожатый мой, потомок

древних шейхов Эбн-Али,

шлет привет пытливым взором

звездам неба от земли.

«Скоро полночь», – говорит он

и смолкает, засыпая.

Спит печальная долина,

неподвижная, немая.

Этот сон меня пугает:

в этой чуткой тишине

словно стоны чьи-то реют

и доносятся ко мне…

Тише – арфа зазвенела.

Там, вдали, где тьма густая,

струны стонут, надрываясь,

разбиваясь и рыдая;

тихий голос где-то плачет

или, может быть, поет, -

над Сионом легкий призрак

белой женщины плывет.

«Шейх, мне страшно!»

Он проснулся,

поднял взоры и мгновенно,

скрыв лицо свое руками,

преклонил одно колено.

Я невольно опустился

рядом с шейхом Эбн-Али,

и рыданья постепенно

где-то замерли вдали.

И, шепча свои молитвы,

встал араб неторопливо.

«Да прославится Всевышний,

нам явивший это диво.

Этот призрак – Город Мира.

Я слыхал, что каждый год

песню скорби над Сионом

эта женщина поет.

Я слыхал среди арабов:

Тот, пред Кем благоговеем,

обещал во дни былые

эту землю иудеям.

Нет владыки кроме Б-га –

Ла Иллаху иль Алла! –

Злоба сильных только глина,

слово Г-спода – скала.

Но столетья проходили,

и в печали непрестанной

скорбно жили иудеи

вне страны обетованной, –

жили, родины и чести

волей рока лишены,

только веру сохранивши

от великой старины.

Этот призрак – Город Мира,

это – Мать того народа.

Каждый год она рыдает

над Сионом с небосвода

и зовет из стран изгнанья

в тихий рай своих полей

Б-жьей карой многолетней

истомленных сыновей»…

1898

Он не угас, как древле Моисей,

на берегу земли обетованной:

он не довел до родины желанной

ее вдали тоскующих детей:

он сжег себя и отдал жизнь святыне

и “не забыл тебя, Иерусалим”. —

но не дошел и пал еще в пустыне,

и в лучший день родимой Палестине

мы только прах трибуна предадим.

И понял я загадку странных слов,

поведанных в Агаде Бен-Барханой, —

что погребен пустынею песчаной

не только род трусливых беглецов,

ничтожный род, рабы, в чей дух и спины

вожгла клеймо египетская плеть, —

но, кроме них, среди немой равнины

в сухом песке зарыты исполины,

их сердце — сталь, и тело их — как медь.

Да, понял я сказанье мудреца:

весь мир костями нашими усеяв,

не сорок лет, а сорок юбилеев

блуждаем мы в пустыне без конца:

и не раба, вскормленного бичами,

зарыли мы в сухой чужой земле:

то был титан с гранитными плечами,

то был орел с орлиными очами,

с орлиною печалью на челе.

И был он горд и мощен и высок,

и зов его гремел, как звон металла,

и прогремел: во что бы то ни стало! —

И нас повел вперед и на восток,

и дивно пел о жизни, полной света,

в ином краю, свободном и своем,

и днем конца был день его расцвета.

и грянул гром. и песня не допета —

но за него мы песню допоем!

Пусть мы сгнием под муками ярма

и вихрь умчит клочки священной Торы:

пусть сыновья уйдут в ночные воры

и дочери в позорные дома,

и в мерзости наставниками людям

да станем мы в тот черный день и час,

когда тебя и песнь твою забудем

и посрамим погибшего за нас.

Твой голос был, как манна с облаков,

и без него томит нас скорбь и голод:

из рук твоих упал могучий молот,

но грянем мы в сто тысяч молотков,

и стихнет скорбь от их живого гула,

и голод наш умрет среди разгула

и пиршества работы напролом.

Мы прогрызем утесы на дороге,

мы проползем, где нам изменят ноги,

но, chaj ha Schem! — мы песню допоем.

Так в оны дни отец наш Израил

свой стан привел к родимому порогу,

и преградил сам Бог ему дорогу

и бился с ним, но Иаков победил.

Грозою нас, как листья, разметало,

но мы твои потомки, богобор, —

мы победим во что бы то ни стало.

Пусть Божий меч на страже перевала,