Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

будет шапкой махать на столпы соляные
и таким же столпом становясь.

Где блеклый атлас
в нетронутый час,
разглаженный аж до Пергама Антипы,
и спят крокодилы дряхлеющих глыб,
беззлобно оскалив на чаек и рыб
резцы и полипы,

толченый алмаз
вселенной погас
и всплески душа принимает за всхлипы,

ты тоже родная, ты тоже одна
ночная крупица, молекула утра,
а я — как бесчисленный камень со дна —
поклонник и раб твоего перламутра.

Сумрачных скал замес
с доступом лишь глазам
вырос наперерез
падающим волнам.

Мечется мышь летучая,
падая и паря,
с каждым броском живучее
около фонаря.
Веки с сурьмой, отмытою
на ночь с трудом, смежу,
словно сама убитая
прежде тебя лежу.

Отроду двуединая
цельная ипостась:
агнец и царь, чья львиная
грива с руном сплелась.
Редкий моллюск, чьих раковин
не расщепить ножом,
в царстве с еще до заговин
вспыхнувшим мятежом.

…Скоро, опившись смолоду
уксусу с жемчугом,
что показался с голоду
с ледника молоком,
в спешке зальют нас жертвенной
нашей же кровью, но
в опочивальне мертвенной
слышится мне одно —

грозный твой зов: «Нужна мне
и посейчас люба».
Ящерица на камне
тоже твоя раба
— для твоего зверинца.
О, отцеди, родной,
с царственного мизинца
капельку голубой

мне на причастье; впору,
если не поздно, знать,
из поставца просфору
и копьецо достать.

Отсвет лампады тлеющей,
вкрапленной в темноту,
высветив ус русеющий
возле щеки в поту,
меркнет от взгляда ль встречного?
Чернь ли взяла дворец?

…Или зовут бубенчики
щиплющих терн овец
нас отпевать на клиросе?
Пойманных голубей
наши тела при выносе
будут не тяжелей.

Пасмурный ослик на
лбу с золотым пятном.
Серая зелена
роща олив кругом.

Грозен, незаменим,
в одеяньях, продубленных солью,
выводил серафим
наш баркас, не сверяясь с буссолью,
между рифов — из тьмы,
обминуя рыбацкие вешки,
словно не были мы
кровью жертвенной залиты в спешке.

…Но от утра того
тамариска среди голубого,
когда ты своего
за моим погонял ретивого
осыпною тропой
и кремнистым потом бездорожьем —
наши души с тобой
оставались в чистилище Божьем.

У плакучих олив,
что приземисты и величавы,
грешный, нетерпелив,
раскатал ты кошму для забавы.
Быть рабыней твоей
я училась тогда у хозяек:
замирающих змей,
рыб летучих, дрейфующих чаек.

…Похотливо слепа
по рецептам крамол с мятежами
подступила толпа
к нашим праздничным горлам с ножами.
Перед меньшим из зол:
правой гибелью — бегство нелепо.
Ибо что же престол,
как не крест, опрокинутый в небо.

…И в сеченьи луча
столь же видимо, сколь и незримо,
ветер валко качал
у причала баркас серафима.

Каменный желоб, и
льдистым жгутом вода
в руки бежит мои,
темные от труда.

Слепнями облепленный мул
на пепельном зное уснул
вблизи византийских останков,
как будто из них и воскрес,
минуя оливовый лес,
дуплисто ощеренный с флангов.

И веками полуприкрыт
фарфор умудренных орбит.
Кремнисто-зеленые горы
еще выцветают окрест
и слышат прибой и протест
бродившей по ним Феодоры:

«Когда осаждает толпа
покой, за которым тропа,
ведущая в путь без поклажи,
стопою её не ищи,
пурпурные наши плащи —
достойные саваны наши!

И сам Пантократор Христос,
копной окаймленный волос,
с мужицкою кожею темной
у круто замешанных глаз
закланных и царственных нас
ждет в купольной веси огромной».

…Похлопает издалека
пришедшего мула рука
гонца-невидимки.
И зноя края
как рыб чешуя
в минуту поимки.

Бесстрашно вглядись
в бездонную высь
и недра Фавора,
во тьму и огни
— она и они
твои, Феодора.