Лев Мей - Стихотворения

Оттепель… Поле чернеет;
Кровля на церкви обмокла;
Так вот и веет, и веет —
Пахнет весною сквозь стекла.
С каждою новой ложбинкой
В о дополь все прибывает,
И ограниченной льдинкой
Вешняя звездочка тает.
Тени в углах шевельнулись,
Темные, сонные тени
Вдоль по стенам потянулись,
На пол ложатся от лени…
Сон и меня так и клонит…
Тени за тенями — грезы…
Дума в неведомом тонет…
Н а сердце — крупные слезы.
Ох, если б крылья да крылья,
Если бы доля, да доля,
Не было б мысли — « бессилья ».
Не было б слова — « неволя ».

Дворовые зовут его Арашкой …
Ученые назвали бы ара ;
Граф не зовет никак, а дачники милашкой
И попенькой …
Бывало, я с утра
Росистою дорожкою по саду
Пойду гулять, — он, на одной ноге,
Стоит на крыше и кричит: «Эге!
Bonjour!» [2]Потом хохочет до упаду,
За клюв схватившись лапою кривой
И красною качает головой.
Никто не помнит, как, когда, откуда
Явился в дом Арашка?.. Говорят,
Что будто с коробля какого-то, как чудо,
Добыл его сиятельный…
Навряд!
Мне кажется, Арашку подарили —
Или визирь, или pospolita rada [3], или —
не знаю кто? Быть может, что сама
Державина бессмертная Фелица?..
Положим — так…
А попугай — все птица…
Он не забыл Америки своей, —
И пальмовых лесов, лиановых сетей
И солнца жаркого, и паутины хочет,
И над березами и соснами хохочет.
Не знаю, почему припомнилось…
Читал
Когда-то я индийское преданье
О племени… Забыл теперь названье,
Но только был героем попугай…
Вот видите… в Америке есть край,
На берегах — пожалуй — Ориноко.
Там ток воды прорыл свой путь глубоко
Сквозь кручу скал… И брызжут, и гремят,
И в прорезь рвутся волны… Водопад…
Сюда-то в незапамятное время,
Укрылося войной встревоженное племя,
Затем, чтоб, с трубкой мира, отдохнуть,
В тени утесов и пещер прибрежных
От дней, вигвамам тяжких и мятежных;
Пришло сюда и кончило свой путь…
И спит теперь от мала до велика
В пещере: всех горячка унесла…
Но нет, не всех: осталася улика,
Что был народ какой-то, что была
Когда-то жизнь и здесь…
Над водопадом,
На выступе гранитных скал, сидит
Седой ар а и с потускневшим взглядом
На языке утраченном кричит
Какие-то слова…
И наотмашку
Гребет веслом испуганный дикарь;
Всё — мертвецы, а были люди встарь…

Расточительно-щедра,
Сыплет вас, за грудой груду,
Наземь вешняя пора,
Сыплет вас она повсюду;
Где хоть горсточка земли, —
Вы уж, верно, расцвели.
Ваши листья так росисты,
И цветки так золотисты!
Надломи вас хоть легко, —
Так и брызнет молоко…
Вы всегда в рою веселом
Перелетных мотыльков,
Вы в расцвет — под ореолом
Серебристых лепестков,
Хороши вы в день венчальный;
Но… подует ветерок,
И останется печальный,
Обнаженный стебелек…
Он цветка, конечно, спорей:
Можно выделать цикорий !

Говорит султанша канарейке:
«Птичка! Лучше в тереме высоком
Щебетать и песни петь Зюлейке,
Чем порхать на Западе далеком?
Спой же мне про за-море, певичка,
Спой же мне про Запад, непоседка!
Есть ли у тебя такое небо, птичка,
Есть ли там такой гарем и клетка?
У кого там столько роз бывало?
У кого из шахов есть Зюлейка —
И поднять ли так ей покрывало?»
Ей в ответ щебечет канарейка:
«Не проси с меня заморских песен,
Не буди тоски моей без нужды:
Твой гарем по разным песням тесен,
И слова их одалыкам чужды…
Ты в ленивой дреме расцветала,
Как и вся кругом твоя природа,
И не знаешь — даже не слыхала,
Что у песни есть сестра — свобода».

Он весел, он поет, и песня так вольна,
Так брызжет звуками как вешняя волна,
И все в ней радостью восторженною дышит,
И всякий верит ей, кто песню сердцем слышит;

Но только женщина и будущая мать
Душою чудною способна угадать,
В священные часы своей великой муки,
Как тяжки иногда певцу веселья звуки.

Ты непородист был, нескладен и невзрачен,
И постоянно зол, и постоянно мрачен;
Не гладила тебя почти ничья рука, —
И только иногда приятель-забияка
Мне скажет, над тобой глумяся свысока:
«Какая у тебя противная собака!»
Когда ж тебя недуг сломил и одолел,
Все в голос крикнули: «Насилу околел!»
Мой бедный, бедный Чур! Тобою надругались,
Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,
Не постучавшися: за дверью ждал их ты !
Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,
Не требуя с тебя статей и красоты,
Ласкали, холили — и, верно, не забыли.