Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Сидели и слушали:
нет ли гудка?
Гудки мерещились,
выли,
звали.
Пароходы издалека
наплывали и наплывали.
Он глянул на солнце, резь превозмог,
увидел:
с краями полная чаша,
в ней солнце,
пуская легкий дымок,
кипит и булькает, словно каша.

Ну что же там качается
чуть заметной точкой?
Течение несет,
волна толкает в бок.
То кажется арбузом,
то бакеном,
то бочкой.
Кузьма плывет,
устал.
Гребок,
еще гребок…
Вот рядом, брать пора,
но волны взяли сами.
Он вновь подплыл — волна рванулась вскачь.
Кузьма нырнул,
и вот плывет перед глазами
разбухший на воде
громадный калач.
«Наверно, с парохода иль с пристани упал он», —
решил Кузьма
и тихо
толкнул калач вперед.
А берег далеко,
чуть видно — валит валом
на берег —
еле видно —
сбегается народ.
«Калач!» — кричит Кузьма.
Над Волгой эхо тает.
«Плыву!..»
«У-у…» — разносится вдоль вспененной реки…
Калач плывет,
вокруг него рыбья стая:
и тощие чехони,
и щуки,
и мальки.
Рукой Кузьма ударит —
пугает,
мало толку.
Нырнул —
увидел снизу:
калач рыбешки жрут,
плывут со всех сторон,
заполонили Волгу,
едят калач,
друг дружку,
его боками трут.
Кричит Кузьма:
«Спасайте!»
И движется рывками,
а люди там молчат,
молчание окрест.
Кузьма плывет,
бьет по воде руками,
и ртом калач толкает,
и ест его,
и ест…

«…Нарочно людей убивают голодной бедой!»
— «В Быкове садились?»
— «В Быкове».
— «А я был на вахте».
— «Не заметь я — подмяли бы…»
— «Совсем молодой!»
— «Их двое! Девица — у буфетчицы Кати».
— «Его не видали тут?»
— «Нет».
— «Не пускай никого,
и так уж доносят:
политических возим».
— «Он сильнее листовок,
показать бы его
всем рабочим Царицына…»
— «А куда они?»
— «Спросим…»
— «Я пошел.
Отдежурю у Пролейки — зайду».
Сквозь шепот
выступил металлический клёкот
и мощное уханье двигателя на ходу.
Взмыл привальный гудок,
раскатываясь далёко.
Встрепенулся Кузьма, п
риподнялся —
и снова
на подушку склонило.
Сиял в потолке огонек.
«Спите?..»
Голос напомнил ему полушепот
до слова.
«Как же я ослабел так?..»
— «Ничего, паренек».
— «Паренек, а Наташа?»
— «Жена? Молодые ребята!
Что ж, она молодцом!
Быковские, значит…
Кто я?

Я механик.
Ушел кто?
Значит, ты слышал, а я-то…
Тот
масленщик Степан Близнецов,
мы друзья.
Ну, а ты чей?
Денисов?
Фамилию слышал как будто».
Кузьма промолчал,
всё глядел
на седые вихры, на плечи крутые…
«Это ваша каюта?»
Механик кивнул:
«Да, моя, до поры…»
Каюта подпрыгивала,
и необычно сияли
пузырьки в металлических сетках у потолка.
«Это и есть электрический свет?
А нельзя ли
взглянуть на машину?»
— «Всё можно.
Лежите пока…»

«А вот и Царицын!
По названью привычен,
только городом царским не был он,
молодой.
Так ордынцы прозвали:
Желтый остров — Сар и -Чин,
И речушку
Сар и -Су звали —
желтой водой».
Варламов с Кузьмой и Наташей смотрели
из окна.
Пароход вышел на разворот.
«Не забыл?
Значит, спрашивай:
слесарь Апрелев.
На французском он,
в „русской деревне“ живет».
Из пролета
толпа понесла,
а навстречу
гологрудые грузчики мчались гуськом:
«Эй, изволь, сторонись!
Задавлю!
Изувечу!..»
Сзади в спину татарин толкал сундуком.
Понесло через пристань,
на мостки отшвырнуло.
Гнулись доски к воде под напором людей.
Горы бочек и ящиков.
С берега дуло
крепким запахом пота, рогожи, сельдей.
Шли, держась друг за друга;
от берега в гору
деревянная лестница круто вела.
Высоко как! И страшно!
Вернуться бы впору.
Одолеешь ступень, а нога тяжела.
Шли и шли, задыхаясь.
На площадках скрипучих
спали, резались в карты, ревя, босяки,
и лежали кругом
на обветренных кручах
бородатые дети великой реки.
Шли и шли…
Всё кружилось в глазах.
На ступени
приседали
и видели Волгу внизу.
Две тяжелых косы уложив на колени,
тихо-тихо
Наташа глотала слезу.

И опять поднимались —
нелегкое дело.
Шли.
И вот увидали:
вокруг поплыла
карусель из домов
без конца,
без предела.
В небе ухали,
ахали колокола.
А базар!
Крепок дух енотаевской воблы.
Мед арбузный —
как память осенней страды.
У возов запрокинуты в небо оглобли,
сине-красные
тлеют мясные ряды.
Дом на доме увидели, выйдя к базару,
есть из камня дома
с кружевами резьбы!
Как пружины,
крутились до облака яро
майской пыли густой вихревые столбы.
А народ всё бежал!
Их волна захватила,
у собора притиснув, сдавила бока.
«Главный колокол!»
— «Ну?!»
— «С нами крестная сила!..»
— «Пуда два откололося
от языка».
— «Двух купцов подсекло!» —
голосили кликуши.
«Не купцов, а паломников!»
— «Вот она, медь…»
А вокруг,
оглушая мещанские души,
церкви в разных концах продолжали греметь.
Задыхаясь в пыли,
в перегуде,
в тревоге,
лез Кузьма,
ограждая Наташу рукой,
и сжимались сердца,
и не слушались ноги,
и глаза застилало тревожной тоской…
«Где французский завод?»
— «Там, верст семь напрямую…»
— «Кузя, может…»
— «Ты что?»
— «Страх на каждом шагу!
Ну, куда мы!..»
— «Идем!
Лучше смерть, но иную.
Я, Наташа,
на землю глядеть не могу…
Нет, не мать она нам…
Размела по дорогам.
Чуть собой не накрыла
землица сама».
— «Кузя, грех…»
— «Я готов повторить перед богом.
Навсегда нам запомнится
эта зима…»