Тимур Кибиров - Стихи

как вареник ленив, как Фарлаф хвастлив.
Сих страстей надрыв
так претит тебе, Ташенька. Я молчу,
губы закусив.
Я стараюсь. Но так я тебя хочу —
неизбежен срыв.

Рецидив неизбежен. И я опять
на себя пенять
буду вынужден, Ташенька, потому,
что опять пугать
я начну тебя, девочка. Твоему
не понять уму
и сердечку робкому не понять
эту муть и тьму.

Иногда непонятно мне самому,
все же почему
я с такою силой к тебе прильнул.
Не малыш Амур —
посерьезней кто-то в меня стрельнул,
судя по всему!

Виртуально блаженство мое, Натуль,
и ночей разгул.
Виртуальна ты. Актуален страх.
Что-то чересчур,
что-то здесь, мой маленький друг, не так!
Слишком мрачен мрак,
слишком явен бред, слишком слышен гул,
слишком близко враг.

Поцелуй меня, Таша. И рядом ляг.
Это все пустяк.
Это просто так, ты не злись, пойми!
Просто я дурак.
Просто я почти исчерпал лимит —
без тебя никак!

Просто вспомни вешние те холмы,
где стояли мы,
где стоял я, лох, пред твоим лицом,
собираясь взмыть

в эмпиреи. Давай же с тобой вдвоем
поминать о том.
Сбереги меня, ангел, к себе возьми.
Посети мой дом.

Я тебе пригожусь. Ты поймешь потом
оным светлым днем,
ты поймешь и простишь мне, ведь правда, Таш?
Станет нипочем,
что вокруг такой вот как есть пейзаж,
а внутри вдвоем
мы подправим, подчистим и ложь, и блажь.
Эй, ты где? Пойдем!

Эй, пожалуйста! Где ты, мой ясный свет?..
А тебя и нет.

Только вымолвишь слово «Россия»,
а тем более «Русь» – и в башку
тотчас пошлости лезут такие,
враки, глупости столь прописные,
и такую наводят тоску

графа Нулина вздорное чванство,
Хомякова небритая спесь,
барство дикое и мессианство —
тут как тут. Завсегда они здесь.

И еврейский вопрос, и ответы
зачастую еврейские тож,
дурь да придурь возводят наветы,
оппонируют наглость и ложь!

То Белинский гвоздит Фейербахом,
то Опискин Христом костерит!
Мчится с гиканьем, лжется с размахом,
постепенно теряется стыд.

Русь-Россия! От сих коннотаций
нам с тобою уже не сбежать.
Не РФ же тебе называться!
Как же звать? И куда ж тебя звать?

Блоку жена.
Исаковскому мать.
И Долматовскому мать.
Мне как прикажешь тебя называть?
Бабушкой? Нет, ни хрена.

Тещей скорей. Малохольный зятек,
приноровиться я так и не смог
к норову, крову, нутру твоему
и до сих пор не пойму, что к чему.
Непостижимо уму.

Ошеломлен я ухваткой твоей,
ширью морей разливанных и щей,
глубью заплывших, залитых очей,
высью дебелых грудей.

Мелет Емелька, да Стенька дурит,
Мара да хмара на нарах храпит
Чара визжит-верещит.

Чарочка – чок, да дубинушка – хрясь!
Днесь поминаем, что пили вчерась,
что учудили надысь.
Ась, да авось, да окстись.

Что мне в тебе? Ни аза, ни шиша.
Только вот дочка твоя хороша,
не по хорошу мила.
В Блока, наверно, пошла.

Дай ответ! Не дает ответа.
А писатель ответы дает.
И вопросов он даже не ждет.
Так и так, мол! А толку все нету.

А писатель все пишет и пишет,
никаких он вопросов не слышит,
никаким он ответам не внемлет,
духом выспренним Русь он объемлет.
И глаголет, глаза закативши,
с каждым веком все круче и выше.

И потоками мутных пророчеств
заливает он матушку-почву.
Так и так, мол. Иначе никак.
Накричавшись, уходит в кабак.

Постепенно родная землица
пропитается, заколосится,
и пожнет наконец он ответ —
свой же собственный ужас и бред.

… Свобода
приходит никакая не нагая —
в дешевых шмотках с оптового рынка,
с косметикою блядскою на лике
и с песней группы «Стрелки» на устах.
Иная, лучшая – не в этой жизни, парень.
И все-таки – свобода есть свобода,
как Всеволод Некрасов написал.

Ну была бы ты, что ли, поменьше,
не такой вот вселенской квашней,
не такой вот лоханью безбрежной,
беспредел бы умерила свой —