Тимур Кибиров - Стихи

Но ты подумай своей головою красивой —
взяться откуда б
интеллектуальному блеску?

Как тебе кажется – мог бы Катулл состязаться
с самым последним из риторов,
Лесбию видя?

Мог бы спокойно он с ней обсуждать
красоту и величье
песен Омира иль Сапфо?
А? Как ты считаешь?

То-то же! Если ж учесть, что Катулл-то
был по сравненью со мною
счастливцем беспечным —
вон сколько счесть поцелуев он смог без труда!

Ну а нам бы хватило
пальцев десницы с лихвой!

Как же мне не беситься?

Гандлевского цитировать в слезах:
«Умру – полюбите», пугать ночных прохожих
озлобленным отчаяньем в глазах
и перекошенной, давно небритой рожей —
как это скучно, Ташенька…

Вот, полюбуйся – господин в летах,
к тому ж в минуты мира роковые
не за Отчизну ощущает страх,
мусолит он вопросы половые!

Трещит по швам и рушится во прах
привычный мир, выносятся святые.
А наш побитый молью вертопрах
все вспоминает груди молодые,

уста и очи Делии своей.
Противно и смешно. – Но ей-же-ей,
есть, Таша, точка зрения, – с которой
предстанет не таким уж пошлым вздором
наш случай – катаклизмов всех важней
окажется любовь, коль взглянешь строго
на это дело с точки зренья Бога.

Этот брак заключается на небесах.
Да, наверно, давно заключен.
На седьмых небесах, отряхая наш прах,
торжествуя, блаженствует он.

И по слову Платона с идеей моей
там идея Наташки слилась,
андрогином счастливым мы катимся с ней,
идеально друг с дружкой слепясь.

Но внизу, на земле, тут не то чтобы брак,
тут и встретиться нам не дано.
Отчего, в самом деле, Наташечка, так —
тут другое, а там мы одно?

Посмотри, мой любезный, мой нежный друг,
каково вокруг —
слишком запах затхл, слишком выцвел цвет,
слишком мерзок звук.
Слишком смутен смысл, слишком явен бред.
На исходе лет
что-то стал мне страшен, Наташа, вдруг
с миром тет-а-тет.

Слишком этим мне кажется этот свет.
Слишком прост ответ —
ах, дружочек, что там ни говори,
тут мне места нет.
Тут, под сенью клюкв, в этих попурри
тонет наш дуэт.

А в придачу к этому, вот смотри,
каково внутри —
у меня, к сожаленью, Наташа, там,
как тебе ни ври,
как себе ни ври, никакой не храм,
а бардак и хлам
и похабные кадры из «Bad girls – 3»,
подростковый срам.

Там бывает, ангел мой, по ночам
жарко всем чертям!
Самому мне жутко и тошно аж —
форменный бедлам.
Ложь и злость, Наташенька, раж и блажь,
тарарам и гам.

Вот таков и пребудет таким, Наташ,
данный нам пейзаж,
и таков же, не лучше ничуть, слуга
непокорный ваш.
Вот и вся, Наташенька, недолга —
звук и знак слагать,
заговаривать похоть, глушить мандраж,
без зазренья лгать.

Этих строк бесчисленных мелюзга,
этих букв лузга,
чем еще прикажешь, Наташа, крыть?
Нечем ни фига.
И по этим причинам-то, может быть,
так ты дорога.

И по этим причинам нельзя забыть
весь твой внешний вид,
весь твой смысл, и запах, и цвет, и вкус
не избыть, не смыть.
И поэтому снова я льщусь и тщусь,
матерюсь и злюсь,
и едва различимую эту нить
оборвать боюсь.

Ах, под сенью мирных и строгих муз
наш с тобой союз
как прекрасен был бы. Но нет его —
вот ведь в чем конфуз.
Впрочем, ладно. Чего уж там. Ничего.
Я привык, Натусь.

Нету, Ната, практически ничего,
кроме одного,
кроме счастья и, ты уж прости, беды,
только и всего.
Только сердце екнуло с высоты —
что же ты? Эх, ты!
Сообщенья бедного моего
не считала ты.

И средь хладной и вечной сей пустоты,
млечной немоты
сам не свой я давно уже, весь я твой.
Мне вообще кранты!
До чего же надо мне быть с тобой —
если б знала ты!

Ах, когда бы, дружок невозможный мой,
ты была б со мной,
я бы так бы, Наташенька, был бы жив,
как никто другой!
Знаю я: сослагательный сей мотив
скучен и плаксив,
и смешон лирический сей герой,
как сентябрь плешив,