Бахыт Кенжеев - Послания

б ты твердо обещал, что, кровь твою вкусив,
вслед за тобой мы тоже бы воскресли…» —
«Я обещал». Встаёт другой, кряхтя,

и чашу жалкую вздымает. Млечный
сияет путь. Соскучившись, уйдёт дитя
от кипарисовых дверей, от жизни вечной.

Пора – его заждались мать с отцом.
Сад Гефсиманский пуст. Руины храма. Столько
лет впереди. Совсем не страшно

глядеть в полуразрушенное небо.
Собака лает. И бренчат доспехи
полночных стражников, как медные монеты

в кармане нищего. Как в старые меха
не влить вина игристого, как воду
мечом не разрубить, так близится к концу

время упорное – кипя, меняя облик тленный —
уже во всём подобное терновому венцу
на голове дряхлеющей вселенной.

Под свист метели колыбельной
вздремни, товарищ мой похмельный —
синяк под глазом, ночь нежна.
Стакан воды водопроводной
тебе по комнате холодной
несёт усталая жена.
Костяшки на небесных счётах
стучат, спать не дают. Ещё так
недавно нас пленяли сны
надежды, славы, тихой веры.
Но в темноте все кошки серы,
любые ангелы страшны,
и приобщиться к дивной тайне
разрешено такой ценой,
что ужасался даже Райнер —
Мария Рильке. Бог – с тобой,
ты – с ним, ты шепчешь «благодарствуй»
сквозь сон, и «музыку готовь»,
и вдруг «да минует нас барский
гнев и господская любовь…»

Вот человек, он робок, как и я,
он суеверен, крика воронья
боится, и такой же тихий страх
владеет им в присутственных местах,
где похоронный царствует уют,
висит портрет монарха в строгой раме
и клерки светлоглазые снуют,
увёртливыми ходят пескарями
над отмелью (а за окном – кларнет,
зелёный лист, случайный рыжий локон),
и весело в соседний кабинет
плывут метать чернильную молоку.
Там в воздухе рассеян тонкий яд,
там, сжав крестообразную награду
до боли в пальцах, наклонился над
тяжёлой папкой с надписью «К докладу»
старик Каренин. «Если эта связь
преступна, то она достойна кары», —
он думает, и «жизнь не удалась»
выводит вместо визы. Тротуары
просохли. Дёрнуть водки? Нет, винца.
Деревья, звери – кто ещё, скажи, мой
доносчик? – что-то просят у творца.
А он молчит в дали непостижимой.

«Как прекрасен мир, – майский жук шелестит, – пойми!»
У каждого – ангел-хранитель.
Младенцы смирно лежат в капусте.
Отчего же я так подавлен, ma belle amie?
Отчего я так безобразно грустен?
У меня мигрень, у тебя мигрень.
На дворе отпахла развесистая сирень,
пожелтевший том Александра Грина
у постели. Умыться, вздохнуть, а затем
стопарик водки, прикрыв глаза,
закусить таблеткою аспирина,

отложить дела, выйти в парк, где листва
молодая кленовая – что страницы
Книги Царств. Ты ещё жива?
Жив и я, но уже пора суетиться,
собираться, завешивать шёлком пролом в окне.
В этот век, глухой и ветхозаветный,
слишком трудно таиться и пробуждаться, не
предаваясь печали и ненависти, мой светлый.

Где же маяк, переносной мой огонь в тумане?
Длинноволосый бродяга, покачиваясь на ходу,
мыча в честь весны, ухмыляясь, повторяет то «ом мани
падме кум», то, если не ошибаюсь, «dum
spiro – spero». Закашлялся, губы вытер.
Подозвал пугливую белку, скосил осторожный взгляд.
Узнаешь на нём траченный молью свитер,
который я выбросил года четыре тому назад?

Это он днём куражится, а по ночам «уснуть бы»
повторяет, скорчившись на скамейке, смешон и дик.
Это я раньше завидовал и, примеряя чужие судьбы,
огорчался до слёз, а теперь привык,
и, на ветру прикуривая, закрывая ладонью пламя
одноразовой зажигалки, вижу, что истинам несть числа.
Вот и всё открытие – за неладами, долгами, делами.
Да и что дела мои, радость, – табак, никотин, смола.

Блеск нейлоновой лески, неловкий крючок, костры
на обрыве. После глотка из железной фляги
понимаешь, как хороши созвездия, как остры
молодые лучи. Ползут по листу бумаги,
остроумно свернутому в ленту Мёбиуса, пчела
и глухой муравей, шевеля антеннами, то и дело
поднимаясь на задние лапы. Как там – насквозь прошла,
но жизненно важных органов не задела.